Надежда Дёмкина - Времена го(ро)да

Все-таки сложно представить себе Петербург, живущий по солнечным часам. Солнца у нас маловато. А так Дворцовая площадь — практически готовый гномон, не хватает только подписей на вымощенном булыжником циферблате.

Легче жить по водным: воды достаточно. Ладожское озеро — огромная клепсидра, по руслу Невы из неё капля за каплей вытекает вода, которая затем, обогнув весь земной шар, подземными источниками возвращается в родное озеро…

В районе, который раньше назывался Пески (вокруг Суворовского проспекта и Рождественских, то есть до сих пор еще Советских улиц), хорошо бы построить огромные песочные часы, рассчитанные часов на 12, и каждый полдень и полночь торжественно их переворачивать. Отбивание склянок, к тому же, и морская традиция.

А на Стрелке можно было бы устроить огневые часы: огромные фитили Ростральных колонн горели бы день и ночь. В общем, при желании механическому измерению времени обычными часами и календарями можно найти замену.

На диване. Рисунок Нади Дёмкиной. Тушь, бумага

Василий Андреевич лежал головой к Литейному проспекту, ногами к Лиговскому. К БКЗ. Произнося это сочетание букв, он попытался передернуть плечами от распиравшего его неудовольствия, но ему помешали подпирающие с двух сторон здания. Эта приземистая трехбуквенная конструкция все время маячила где-то впереди, на горизонте зрения. Даже когда он прикрывал утомленные глаза, чуткий слух улавливал доносящийся со стороны Лиговского топот и взвизги.

Ведь что ни вечер, в концертном зале во имя 50-летия святой Октябрьской революции, что на месте греческой церкви в честь товарища Дмитрия Солунского, пляшут и юморят, поют и пляшут. Тьфу! Перекреститься-то не на что. Прямо в левый висок уперся магазин старой технической книги — с утра головная боль.

Несмотря на ежеутреннее брюзжание, в сущности, жаловаться Василию Андреевичу было не на что. Местоположением своим он был весьма доволен, не считая вида на злополучный подарок последнего Романова городу-герою Ленинграду. Италия всегда была для Василия Андреевича «чудесным, лихорадочным сном», и смежив веки, было так приятно представлять себя где-то на грани здесь и там, тогда и сейчас, в Италии на Итальянской улице.

И хотя на бывшей Малой Итальянской улице итальянской слободки нет давным-давно, да и одноименного сада тоже, но память места не умирает: сыны Италии продолжают вести здесь дела. Торгуют кожей и мехами, обувью и модным платьем. Почему бы и нет? Только вот откуда в Италии меха и зачем их везти в Россию?! Впрочем, пусть творят, что хотят.

За последние сто лет, что он был сюда определен, Василий Андреевич столько всего повидал на своей улице, что уж к смене хозяев лавок и кабаков относился как к смене времен года. Были одни — придут другие, а потом вновь все повторится по кругу.

Сейчас вот, к примеру, стоит сезон суши-баров. Всякие там Ки-До, Сумо, Мидзуки — один за другим открылись, и все на одной стороне улицы. «Да ты теперь у нас, брат Жуковский, настоящий японец. Только правосторонний!» — подшучивали над ним соседи. А когда он, обидевшись, начинал перечислять иные питейные и закусочные заведения, находящиеся в его пределах, только пуще смеялись.

Меж тем заведений было немало. И лишь с Антоном Павловичем Жуковский встречался в суши-баре — поскольку в Эртелевом переулке просто не было ничего более достойного. Поэтому когда Василию Андреевичу хотелось пожаловаться на свои болячки, он приглашал Чехова, как единственного медика в округе, отобедать колобками из риса с сырой рыбой. Тот ничего не имел против рыбы, но медицинские разговоры осточертели ему еще при жизни.

На этот случай у Антона Павловича был особый трюк: сильный припадок кашля гарантированно обрывал любую нежелательную дискуссию. Так и боролись: Чехов кашлял, Жуковский отпаивал его то зеленым чаем, то сакэ и продолжал твердить про утренние мигрени и вечерние почечные колики. В конце концов, они расставались, обессиленные друг другом и рисовой водкой, до следующего раза.

А следующий раз непременно наставал — особого выбора собеседников у обоих не было. Чехову вообще, кроме Жуковского и Некрасова, не с кем было и словом перемолвиться. Правда, наискосок от него жил Короленко, но они могли разве что помахать друг другу рукой — не кричать же через улицу? Жуковский пересекался еще с Маяковским и Радищевым, а через Литейный раскланивался с Белинским.

Радищев стал соседом Жуковского одновременно с Чеховым — он появился на Преображенской улице в октябре 1923-го. Ему же отдали заодно и одноименную площадь с придатком Церковного переулка, в честь особых заслуг перед новой властью.

Много места получил и «неистовый Виссарион»: его именем назвали Симеоновскую улицу, мост и площадь. На Спасской улице поселили казненного Рылеева, а на Пантелеймоновской — Пестеля. Обоим повезло: хоть есть куда зайти свечку поставить. А дальше к Неве, на Воскресенском проспекте, с видом на ненавистную крепость, обосновался Чернышевский.

Уж если по порядку вспоминать, кто, когда и где оказался, то раньше прочих в этом районе поселился Николай Алексеевич. В 1918-м он занял Бассейную улицу (и было же большевикам в 18-м году дело до городской топонимики!). И почти сразу же устроился со всеми удобствами: в 1921-м в его доме сделали музей. Так что в его распоряжении та же квартира в доме Краевского, где Николай Алексеевич прожил последние двадцать лет жизни, да еще теперь ему не надобно платить за нее две тысячи рублей в год, как прежде.

Правда, во всех комнатах постоянно галдят посетители, в основном гимназисты, которых больше всего интересует пыльное чучело медведя в прихожей. С другой стороны, у него всегда толклось много народу, и можно еще поспорить, кто шумнее — журналисты «Отечественных записок» или школьники!

Кстати сказать, Василию Андреевичу тоже памятен этот дом на углу Литейного и Бассейной — в 30-е там жила Сандрочка Войейкова, и он частенько навещал свою Сандрочку, свою Светлану. Одна беда: Жуковский с Некрасовым, хоть и живут совсем рядом, параллельны друг другу, и романтические баллады о шильонских узниках никак не могут пересечься с поэмами о том, кому на Руси жить плохо.

Рядом с Некрасовым, в 1921 году, на Басковой улице прописали Короленко, аккурат сразу после его кончины. Владимир Галактионович проживал в доме №9, там же находилась и редакция его журнала «Русское богатство». Бедный Короленко, оказавшись навеки привязанным к своей улице, не знал, куда себя приткнуть: там всегда было тихо и спокойно, никогда ничего не происходило — ни забастовок, ни арестов, ни скандалов, ни сбора подписей за или против чего-то — словом, тоска.