Надежда Дёмкина - Времена го(ро)да

После кофе Некрасову становилось еще поганее — в последнее время персонал кафе при постоянном наплыве публики считал возможным экономить на всем: на кофе, сахаре, молоке, приветливости. К тому же, официантки постоянно выбрасывали его автографы, которые он в качестве чаевых щедро оставлял на салфетках.

А с похмелья Некрасов предпочитал общество Маяковского всем другим. Обычно они сидели на скамейках у памятника Владимиру Владимировичу, который появился на углу их улиц в декабре 1976 года. Но поэт старался сесть так, чтобы не видеть себя — его обижало, что мощная, вырубленная из гранита голова памятника была стыдливо посажена на маленький, хилый столбик. Где все остальное? Камня не хватило, что ли?

Но стоны страдающего похмельем Некрасова скоро отвлекали Маяковского от этой болезненной темы, и вскоре они, отоварившись в ближайшем гастрономе, заливали головную боль кефиром из картонной упаковки и заедали свежим городским батоном.

Маяковский всему предпочитал хозяйственные и продовольственные магазины. Там, мол, понятно, чем народ живет, как дышит. Очереди и давка были ему не в тягость. Еще он любил читать афиши и рекламу. Понравится что-нибудь — сорвет со стены и тащит приятелям показать: смотри, тут про колбасный цех — это вечеринка работников мясного производства, рабочий класс танцует под народные песни.

И среди прочих благодаря этому увлечению Владимир Владимирович сумел прослыть специалистом по современным развлечениям, культмассовым сектором, так сказать.

Рылеев отвечал за связи с зарубежьем, как ближним, так и дальним. На его улице подряд были расположены аж три генеральных консульства — Литвы, Индии и Болгарии. И хотя завидующие писатели пеняли ему, что курица не птица, Болгария не заграница, Литва тоже как-то несерьезно звучит, но вот против Индии никаких аргументов не было.

И Рылеев все равно выходил главным по путешествиям, несмотря на то, что и у каждого на улице было по паре турфирм и даже вопреки тому, что никакие поездки за пределы своих владений никому из них не грозили. Рылеева же считали спесивым, да и беседовал он теперь только о поправках к таможенному кодексу и тонкостях дипломатических отношений.

Радищев, как и Короленко, маялся бездельем. Лишь парочка недавно открытых ресторанов давали ему возможность развлечься. Одни только названия заведений служили многодневной пищей для размышлений — если Щукарь наводил на след раннехристианского культа (ловец рыб как ловец человеков), то слово Молоховец явно отдавало языческим идолопоклонничеством.

Но главным занятием в их компании были… неделикатный человек сказал бы — сплетни. Но ведь можно назвать это по-другому: просто непрекращающееся циркулирование информации по замкнутой цепи лиц.

Поскольку все они жили максимум в двадцати минутах ходьбы друг от друга, но некоторые по объективным законам геометрии и городской застройки не могли встретиться, конструирование их облика, привычек, образа жизни со слов других становилось задачей для оттачивания ума.

Так, Рылеев узнавал новости о Чехове от Маяковского, а тот ему пересказывал информацию от Некрасова и от Жуковского. Рылеев, в свою очередь перепроверял ее у Радищева, который встречался с Жуковским в китайской ресторанчике «Харбин», и у Короленко, который иногда болтал с Некрасовым о завышенных ценах на плетеную мебель. Из всех этих разговоров вырастал облик Антона Павловича, литератора, перпендикулярного переводной романтичности Жуковского и фольклорной надрывности Некрасова и параллельному решительности Маяковского и беспощадности Радищева, и облик Эртелева переулка, в квартале от шумного Литейного умудряющемся оставаться фальшиво сонным.

Так и жили своим кругом. Изредка, из-за Невского доносились какие-то слухи о жизни Пушкина и Достоевского: они параллельно друг другу шли от проспекта вниз, к северу.

От остальных собратьев и вестей почти не было — слишком раскидала их жизнь по городу. Гоголя с Герценым недавно погнали с Морских, они оказались в пригороде. Жмутся друг к другу вокруг Александринского театра Островский, Крылов и Ломоносов. Грибоедову повезло: течет сквозь весь центр, от Мойки до Фонтанки, мосты, катера — романтика! Грязновато, правда, но это уж издержки профессии — где же вы видели чистые каналы?

Писарев примкнул к декабристам. Лев Толстой на Петроградской стороне склоняет в свою веру Тараса Шевченко. А Державину в прошлом году вернули особняк на Фонтанке.

Размеренности этой новой жизни, в которой даже постоянное трансформирование городских декораций ничего не меняло по сути, могло угрожать только одно: очередная прихоть власти.

От этих страшных слухов о новых переименованиях, которые время от времени с пугающей регулярностью возникали как бы ниоткуда, всех лихорадило. Чехову всю ночь приходилось консультировать то одного, то другого, сколько капель валерьянки необходимо принять на стакан воды. Исчезнуть с карты города, остаться только в темницах своих книг, на страницах ученых докладов, в обязательном для (не) прочтения школьном списке, в пыльном углу собственной квартиры-музея, куда, опять-таки, водят лишь покорных школьников — вот что страшно.

И никто не скажет — я живу на Жуковского.

И никто не вспомнит — а, так это кафе на углу Некрасова!

И никто лишний раз не произнесет твое имя…

Ангел над городом. Рисунок Нади Дёмкиной. Тушь, бумага

Где бы и когда не встретились два петербуржца, разговор непременно зайдет о нем:

— Да, в этом году как-то чересчур.

— Вы правы, вот и вчера опять зарядил, а в прогнозе об этом ни слова не было.

— Какие прогнозы! Он от них совершенно не зависит: захотел — пошел, и ничего ты не сделаешь.

— А я как всегда без зонтика выскочил…

Дождь и ливень, гроза и морось, затяжной и ситничек, обложной и грибной, со снегом и с солнцем — вот что занимает умы петербуржцев девять месяцев в году, если не больше, и заставляет поволноваться не меньше, чем игра «Зенита».

Прогнозы с треском проваливаются, по улицам несутся реки, вокруг неожиданно разверзаются непроходимые лужи, зонты ломаются в самый неподходящий момент, водосточные трубы булькают и захлебываются, и только дети в разноцветных резиновых сапогах и дождевиках довольны.

А почему, спрашивается? Ведь всем давно понятно, что мы живем, увы, не в Рио-де-Жанейро, и ходить в белых штанах тут можно от силы неделю в году, а дожди — разной степени интенсивности и прохлады — это наш пожизненный диагноз.

Почему бы, по совету старого доброго Карнеги, не сделать из своих лимонов — лимонад?