Надежда Дёмкина - Времена го(ро)да

Поэтому обычно Короленко торчит либо на углу с Бассейной, бесконечными монологами заставляя Некрасова держаться от него подальше, либо на Преображенской площади (ее у Радищева недавно отобрали, вернув прежнее название), знаками агитируя Рылеева, Пестеля и Радищева создать хоть какое-нибудь тайное общество.

Кирочную улицу подарили Михаилу Евграфовичу в 1932-м. Теперь без него тяжеловато стало, Чернышевский оказался совсем в изоляции, в одиночестве. Все кружит вокруг своей станции метро, около ларьков тусуется, общества ищет — для него задушевные разговоры под пиво, говорит, как луч света в темном царстве. А около ларьков понятно, какая публика. Скоро последнее здоровье с ними потеряет.

Когда же, кричит по вечерам, придет настоящий день? Где устроить рандеву русскому человеку? Проснется ли, наконец, Вера Павловна?! Не начало ли перемены?

А Салтыков уж несколько лет обретается в Публичной библиотеке. Все выписывает на карточки, кто делает запросы на его сочинения. Неплохое, конечно, времяпрепровождение, но здесь, в писательской слободке, получше было. Все ж таки со своими. Но с такими перестановками не поспоришь, тут мы люди подневольные. Смена власти, дуновение политического ветра, и нас сносит по карте родного города с места на место, из центра на окраины, а кого и вовсе за пределы — во мрак забвения.

Маяковский, тот появился в этом районе последним. Он вернулся на Надеждинскую улицу в 1936-м и явился знакомиться с Жуковским, одетый в полосатую желто-черную кофту. Прибавьте к этому оглушительный бас, мощный лоб, слишком коротко остриженные волосы — и поймете, почему Василий Андреевич в первый момент опешил. Слава богу, он сдержал свой порыв отчитать наглеца — тот был слишком накоротке с новой властью, а порядки тогда были крутые, вмиг бы лишили старика центральной прописки, а заодно выкинули из школьной программы.

Теперь же, когда поэты по-приятельски встречаются выпить по паре пива в баре клуба «Ливерпуль» (если место встречи выбирает Маяковский) или по чашке кофе в «Бальзаке» (если выбирает Жуковский), то любят, посмеиваясь, пересказывать друг другу ту встречу. Как Маяковский подошел, остановился на углу, и рыкнул во всю мощь своей глотки:

И захохотал. И сразу, взахлеб, начал рассказывать Жуковскому, что стоял солнечный июль, когда он впервые встретил ее, Лилю, Лилечку. Брики тогда жили в доходном доме Брискорна, в верхнем этаже флигеля, квартира 42, в трех комнатах, соединенных узким рукавом коридора. В этой квартире он читал им свою поэму про тринадцатого апостола.

Поэму потом на деньги лилиного мужа издали в оранжевой мягкой обложке. Продажи были не очень, но все друзья зачитывались и от руки вписывали в свои экземпляры вымаранные цензурою строки.

Маяковский быстренько нашел комнату поближе к Лиле — в конце Надеждинской улицы. Квартира принадлежала какой-то стенографистке, фамилия выпала из головы — на доме сейчас мемориальная доска, но и там она не упомянута. Последний этаж, в комнате было два окна, остальное неважно. Важно было, как Надеждинской улицей он бегал к Брикам, стараясь не попадаться на глаза к военным патрулям (его все-таки призвали на службу).

Сам вид этой улицы, ее ровное течение, ритм дорожного движения, выражение витрин, физиономии домов, чередование оконных проемов и балконных выступов, питали его надежды, разгоняли сомнения или, напротив, сгущали страхи.

В этом месте Жуковский старался перебить его и перевести разговор на другую тему, иначе вечер был испорчен — Маяковский мрачнел, замыкался в себе и замолкал.

Василий Андреевич, называя Маяковского товарищем (он всегда старательно выговаривал это так и оставшееся новым для себя слово), рассказывал, что тоже жил на Надеждинской — тогда улица еще прозывалась Шестилавочною.

Зимой 1809 года Жуковский останавливался в Итальянской слободке, в доме Петра Ивановича Путятина, что стоял как раз на углу Шестилавочной и Малой Итальянской улиц. Братья Тургеневы, поселившие его у своего родственника, помогали ему хлопотать о месте в столице — но из этого ничего не вышло. Так что окончательно в Петербург он перебрался много позже.

Появление Маяковского окончательно скрепило их тесный литераторский круг, стихийно сложившийся в бывшей итальянской слободке.

Если быть точным, на плане города они представляют собой, конечно, не круг, а сложный многоугольник с двумя выходящими за его пределы лучами: Чернышевским, устремленным на север, и Белинским, указывающим на запад (как критик, он считал себя обязанным держаться чуть в стороне — на самом же деле ему нравились девушки из Мухи). Пестель не в счет. Хотя он и написал «Русскую правду», литераторы не считали его за своего.

И только благодаря заступничеству Рылеева за старого товарища по партии, ему не был объявлен бойкот, когда он посмел примкнуть к их территории и тем самым посягнуть на писательские лавры.

Самым пожилым среди них был Александр Николаевич, он родился еще при Елизавете Петровне в 1749 году, а вот Владимир Владимирович — самым молодым, он почил в 1930 году, уже при Сталине.

Всего получается сто восемьдесят лет жизней, почти два века писательского труда, два века исчерканных черновиков, сломанных перьев, два века стояния за конторкой или сидения за столом, приткнувшись, закрывшись рукой, забывшись. Но их занимала не эта арифметика литературы, не писательские счета и счеты, не междоусобные дрязги и журнальные склоки.

Нет, все их посмертное существование в этом петербургском чистилище заключалось в нормальной, обыденной, повседневной жизни — том, чего они лишились после смерти, до чего им иногда не было дела при жизни и к чему теперь они отчаянно стремились. Фланируя по своим улицам из одного конца в другой. Разглядывая витрины магазинов. Присаживаясь за свободные столики в кафе.

Для каждого из них повседневность значила что-то свое. Некрасов любил заходить в магазин «Солдат удачи» оценить новые модели ружей и охотничьих ножей.

После такого ностальгического начала дня у него был лишь один выход: напиться, чтобы тоска не загрызла. Значит, либо заведение под говорящей вывеской «Пьяный солдат», либо — ресторан-бар «Самогонщики». Когда на следующее утро Некрасов выползал из своей квартиры, чтобы выпить эспрессо в «Идеальной чашке», Короленко и Чехов уже махали ему — мол, расскажи, как все прошло. Им было негде выпить.

Чехов вообще с ума сходил. В его переулке один за другим шли телефонный узел, паспортный стол и отделение милиции. Каково было такой нервической личности, как Антон Павлович, день за днем видеть и слышать то, что творилось во всех этих очередях?