Алекс Бор - Историкум. Мозаика времен [Сборник]

Зинина убрала люгер в саквояж, подошла к столу. Карло, видимо, начал письмо. На бумаге аккуратно выведено: следите за движением и руководите.

«Отличная предсмертная записка», – подумала она, на ходу меняя план. Пистолет был вложен в правую руку Чхеидзе. Маленькая черная дырка во лбу не портила обрамлённое седой бородой уставшее грузинское лицо – семь лет работы вдовой выработали у Зининой привычку стрелять в голову.

Уходила быстро, не оставляя следов своего присутствия. Лишь в Париже пришлось задержаться на день – поезда в Варшаву ходили с перебоями.

К концу девятого дня ввалилась в здание ОГПУ – уставшая, голодная, в несвежем платье. В комнате на этот раз сидел Владимир – старый большевик, прошедший мировую войну и потерявший там ногу. Но не проницательность. Ничего не спрашивая, полез за ключами от бункера. Пока открывал дверь, Надя жадно пила воду прямо из графина. Подхватив полы платья, вошла в подземелье. Первый этаж, второй, третий, четвёртый, пятый. Проверка, решётка, проверка, решётка… Тот же охранник провёл к «врачам».

– Ложитесь на кушетку, – сказал интеллигент в белом халате и забегал длинными пальцами по кнопкам агрегата. Надя провалилась в сон.

Ноет. Как же ноет горячее слева! Ну, почему: либо холодная голова, либо горячее сердце? Ноет и обжигает. И голова звенит так, будто сунула её в самый большой колокол Ипатьевского монастыря.

Пошатываясь добрела до зала, дёрнула ручку-кольцо.

– Ячейка восемьдесят шесть.

Пальцы ощутили холод металла, но кисти дрожали. «Красное пятно на рубашке». Надя надела кобуру прямо на платье – тут скрываться не от кого, – но спокойнее от этого не стало. «Стук падающего тела». Шаркая ногами, кое-как поднялась на нулёвку. Владимир уже встречал со стаканом. Зинина скривилась, но спорить не стала – выпила мутную жидкость, морщась от запаха.

– На доклад завтра к девяти вечера. Сейчас вызову машину.

Надя кивнула, усевшись на диван. Вяло слушала телефонный разговор:

– Семён, отвезёшь товарища Зинину домой. Адрес знаешь? Запоминай.

Откат пришёл слишком быстро. Красное пятно на белой рубашке не давало дышать, стояло перед глазами, не отпускало. Восьмидесятиградусный самогон не брал, сердце бухало, кровь пульсировала в глазных яблоках и висках. Эти ритмичные удары сводили с ума. Красное на белом, красное на белом, бух-бух, бух-бух…

С вдовцами , приходящими в себя, разговаривать бесполезно. Ударная волна осознания совершённых поступков захлёстывала на эмоциональном уровне. А так как никто из имеющих право допуска не пользовался им ради развлечения, то и откаты бывали мощные. Владимир это знал: не один вдовец прошёл через его руки. Он видел и корчащихся новичков, вернувшихся с первого дела, и матёрых революционеров. Когда они понимали, что уничтожили родителей или ближайших друзей; вырвали языки таким людям, о которых даже подумать страшно, не то что приблизиться; принимали законы, которые ставили на грань выживания всю страну. Каждый по-своему приходил в себя после выполненного задания, но из оружия, прежде чем его вернуть, на всякий случай всегда вынимали патроны. И давали сутки до доклада.

Длинный коридор на улицу казался дорогой в ад. В такие минуты Надя забывала, что убеждённая атеистка, и жалела, что не помнит ни одной молитвы, которым учила мама.

– Господи, если ты есть, убей меня, – шептала пересохшими губами, но бог не спешил выполнять просьбу. Зато он направил своего ангела.

– Гри-и-и-иша… – выдохнула женщина.

Григорий Сыроежкин был её ровесником, выше на две головы, через слово матерился и курил исключительно махорку. А ещё у него было два достоинства, из-за которых Зинина прощала все недостатки: он понимал её без слов и всегда появлялся, когда был Наде жизненно необходим. Вот и сейчас, только посмотрев, Гриша всё понял.

– Тебя кто везёт?

– Семён, – пробормотала она, всё ещё видя кровавое пятно, но радуясь Гришиному присутствию.

– Поехали.

По дороге останавливались. Надя смутно помнила, что Сыроежкин куда-то сбегал и притащил какой-то еды и пузатую бутыль. Она ещё спросила, кивнув на мутную жидкость:

– А поприличней ничего не было?

– Мы не аристократы, пьём всё, что горит. Надюха, для тебя сейчас лучше этого ничего нет.

Наконец приехали, отпустили Семёна и поднялись на второй этаж красного кирпичного дома.

– Да что с тобой творится такое? – спросил, когда ввалились в квартиру.

– Там… был… мой… Миша, – выдавила из себя Зинина.

Чекист грязно выругался, обнял, прижал к груди. И Надю прорвало. Не обращая внимания ни на что, рыдала в голос, пытаясь избавиться от ярко-красного пятна на белой, накрахмаленной рубашке перед глазами. Рубашке, которую сама подарила ему на годовщину свадьбы.

Гриша крепко держал её в своих объятиях, гладил по голове и успокаивал, как маленькую:

– Тише, шшшш, не плачь, шшшш… – Он всё гладил по голове. Она постепенно затихла и только шмыгала носом.

– Пойду поесть приготовлю, – сказал Гриша.

– Не хочу есть.

– Сказки не рассказывай. Жрала, небось, последний раз сутки назад.

Чекист подхватил сумки и ушёл на кухню. Пока чистил и варил картошку, резал хлеб и колбасу, разделывал селёдку – слышал шаги за стеной. Вот Надя открыла тяжёлый дубовый шкаф. Когда-то они с Мишкой с таким трудом втащили его на второй этаж! Вот скрипнула кованая двуспальная кровать – наверное, присела, затем встала – тихо заскрипели паркетные доски. Мишка покрыл их цветными половиками, которые притащил из Турции. Яркие, в разноцветную полоску, Надюха радовалась…

Вздохнул, плеснул самогона на дно стакана и опрокинул в себя: «Пусть земля тебе будет пухом». В отличие от Зининых Сыроежкин, когда не был вдовцом , в бога верил.

Хозяйка вошла, успев переодеться в брюки и мужнину рубашку, которую давно приспособила для домашней одежды. Короткие мокрые волосы торчали – сунула в ванной голову под холодную воду. Молот в висках стал бить чуть тише – и на том спасибо.

Гриша налил в стакан и протянул. Положил на тарелку пару бутербродов, пододвинул Наде. Та выпила по-мужски, не спеша закусывать. Посмотрела в окно. Июнь. Парижской жары ещё нет, даже прохладно, но солнце вовсю старается прогреть землю.

– Гриш, ты никогда не жалел, что существует минус пятый?

– Жалел. Очень даже. Как откат, так хоть в петлю.

– Я не про это. Потом. Когда пройдёт месяц-другой. Чтобы спокойно взвесить все за и против.

– Не знаю. Я редко бывал целый месяц не вдовцом .

Надины брови поползли к переносице.

– Ты так часто ходишь?

– Это разве часто? – пожал плечами чекист, раскуривая самокрутку. – Наркомы и коллегия вообще не вылезают из бункера. И не только они. Как десять дней заканчиваются, так сразу двойную процедуру: вернуть сердце обратно и снова ухнуть его в контейнер. Чтобы отката не было. Ты представляешь, какой он у них?!