Андрей Посняков - Разящий клинок [litres]

– А ну, господа гусары! – лихой поручик Дмитрий Бекетов, орудуя половником, словно заправский повар, ловко разлил жженку по кружкам.

Коленьке Розонтову, корнету, досталась, пожалуй что, самая большая – парнишка едва удерживал ее в руках.

– Не журись, корнет! – расхохотавшись, поручик хлопнул Коленьку по плечу. – Французские вольтижеры тебе по зубам… Неужто какая-то жженка не по силам?

Последняя фраза Бекетова потонула в громком хохоте гусар. Корнет не обиделся – смеялись-то по-доброму, без всякой зависти или злобы.

– На вас, господин Розонтов, представление в штаб-квартиру ушло, – пригладив бороду, не преминул напомнить Давыдов. – Штаб-ротмистр Бедряга повез… ну, вы знаете. Не только на одного Розонтова – на многих.

– Ой… – Коленька вдруг дернул ресницами, запунцовел, словно кленовый лист, тронутый осенним багрянцем. Поморгал, шмыгнул носом и не шибко решительно, как-то совсем по-детски, спросил:

– А что там… в представлении-то? А, Денис Васильевич?

– Не меньше чем на генерала должно! – хохотом грохнул поручик.

Тут подхватили и все: гусары они и есть гусары – зубы поскалить только дай!

– Анна с мечами ему!

– Владимир первостепенный!

– Сабля золоченая! От самого государя!

– А ну-ка, цыть! – прикрикнул полковник. – Что бы ни было… что бы ни пришло… А корнет у нас – геройский! Вам ли не знать?

– Да уж, Денис Васильевич, знаем!

– Вон, и в последнем бою… Как он того француза, а?!

– Молодец, корнет! Всем гусарам гусар.

– Вот за это, господа, и выпьем!

Собравшиеся разом сдвинули кружки, чокнулись… заходили на жилистых шеях кадыки…

Коленька пил старательно и с самым бравым видом. Но все же видно было – целой-то кружки ему еще многовато. Заметив это, Денис быстро поставил свою:

– А ну, поделись-ко, брат! Отливай, отливай. Неужто жалко для своего командира?

– Ох, Денис Васильевич… – еще больше покраснел корнет. – Господин полковник… да для вас разве жалко чего? Жизнь отдам – коль прикажете…

– Жизнь за Отечество отдавать надо, – хлебнув, Давыдов наставительно погрозил пальцем. – Только за него одно!

– А за любимую женщину? – тут же поинтересовался Бекетов.

Полковник, однако же, не растерялся:

– А любимая женщина, поручик, как семья, как друзья-подруги – это все в понятие Отечество входит, вот оно как!

Что ж… пришлось выпить и за Отечество… потом – за победу… Ну, и за государя-императора, как же без этого? Хоть и не жаловал Александр Павлович Дениса, а все же выпить за него пришлось. Все же и государь в понятие Отечество входил тоже. Больно уж слово оказалось емким!

Партизанский свой бивуак гусары разбили нынче в селе Дубрава, и в самом деле располагавшемся средь высоких и могучих дубов! Помня доброго своего друга и командира Якова Петровича Кульнева – ныне, увы, принявшего геройскую смерть от неприятельской пули, – Денис выбрал для своего штаба самую неказистую избенку, завалив все сени продуктами из французских обозов. К вящей радости хозяев и их детей! Пирушку же устроили не там, а в просторной избе деревенского старосты Викентия Рдеева, человека практичного и весьма неглупого. Немного сутулый, с окладистой крестьянской бородою, Рдеев всегда одевался очень опрятно, но неброско – в кафтан темного сукна, смазные сапоги и картуз – тоже темный, неброский.

Собственно говоря, точно так же уже давно выглядели и все партизаны, разве что кроме освобожденных из плена новичков. Те либо донашивали старые свои мундиры, либо надевали французские – крестьянской-то одежки на всех не напасешься, ага!

Как понял Дэн, староста Викентий Рдеев относился к тому типу крестьян, вполне себе зажиточных и даже богатых, коих еще называли новомодным словом «капиталистые», от слова «капитал», упомянутого в толстенной книжке знаменитого английского экономиста Адама Смита, не читать которого среди молодых московских дворян давно уже почиталось чистейшим свинством.

Викентий арендовал у своего же помещика несколько выгонов, заливной луг и покосы, держал большое стадо коров и, окромя зерновых, сеял еще лен и сахарную свеклу. И то и другое перерабатывалось здесь же, на специально построенных «заводиках». При всем при этом Рдеев по-прежнему оставался крепостным, добросовестно платя оброк барину – Семену Яковлевичу Храповицкому, местному предводителю дворянства, оказывающему партизанам всемерную помощь. Выкупить себе и семье «волю» старосте покуда не удавалось – уж слишком невыгодно это было помещику. Оброки-то Викентий платил ого-го!

Староста-то и завел разговор про капитал, про землю, про сельскохозяйственное производство. Вернее, задел эту тему Бекетов, уж непонятно, как и зачем. То ли чью-то дочку помещичью вспомнил, то ли – добрую лошадь. Под веселый-то разговор, под песни да выпивку – оно бывает.

– Этот крестьянин читал Адама Смита? – прислушавшись, переспросил у Давыдова граф де Сен-Клер. Нынче он уже считался не пленным, а перебежчиком, почти что своим, и конечно же был приглашен на пир.

– Просто я услышал слово «капитал», господин полковник…

Тут уж ничего не поделать – пришлось уж Денису переводить, староста французским языком не владел, а граф едва-едва лопотал по-русски.

– Тут дело не только в капитале, мон шер, – француз-то оказался ушлым! – Дело в свободных рабочих людях. Которых вы и могли бы нанять.

– Он и нанимает, – перевел Давыдов. – Только, говорит – глаз да глаз. Подгонять все время надо – ленятся.

Сен-Клер насмешливо скривил тонкие губы:

– Потому и ленятся, что не на себя работают, а на своего господина. Как это у вас называется – «на оброк». Вот, если бы они были свободны…

– Браво, любезнейший граф! – Денис хлопнул в ладоши и громко расхохотался. – Вы рассуждаете, как заядлый вольтерьянец! Робеспьер бы лучше не сказал.

– Робеспьер – это зло! – резко возразил француз. – Зло, породившее другое зло – Узурпатора!

– Который, однако же, высказывает те же идеи, что и вы, мой любезнейший друг! – не преминул уесть Давыдов. – Относительно свободного труда и наемных рабочих. Что ж вы до революции-то крестьян своих от оброка да барщины не освободили? Ждали, когда рванет? Вот и рвануло.

– У вас тоже так может, – ухмыльнулся граф.

Денис лишь развел руками: а что ответить-то?

Впрочем, у крепостной системы неожиданно объявились защитники, в лице только что вошедших гостей – Арсения Половцева и его друга Вольдемара Северского, поэта. Не столь уж и плохого поэта, как не так давно заметил Дэн.

Выпив шампанского, они тут же ввязались в глубокую дискуссию относительно положения человека в обществе и его возможности – либо невозможности – это положение исправить. О социальных лифтах речь шла, о социальном статусе, о социальной роли… Как раз недавно Дэн сдавал в Академии зачет по социологии и тоже мог бы вполне квалифицированно принять участие в споре…