Евгений Шалашов - Призраки Черного леса

Неприятностей добавляли и кони. Даже Гневко нервничал, бил копытом, подрагивал всем мощным телом, так что говорить про кобылу? Зарко и Папуша висели у нее на поводьях, а мы с Гневко, как могли, помогали. От гнедого, теснившего крупом подругу, было больше пользы, чем от всех нас.

Наконец-то грозу начало сносить в сторону, ветер слегка притих, а раскаты грома становились глуше, сменившись ударами капель о кровлю.

Постепенно кони начали успокаиваться, а мы осмелели настолько, что высунулись из дверей. Но с небес еще лил сплошной поток воды, словно бы и не дождь, а водопад, и мы поспешили убраться.

Внутри было очень темно, только горели два желто-зеленых пятнышка, словно бы чьи-то глаза. Это что тут за зверь?

Зарко вытащил из-за своего волшебного пояса маленький факел, добыл огонь.

— О, а кот-то уже здесь! — удивленно воскликнул цыган, освещая Шоршика, чьи глаза нас едва не напугали.

Похоже, кот раньше нас нашел пристанище.

При свете факела мы смогли осмотреться. Дом выглядел очень старым. Даже и не скажу, когда строили круглые каменные дома. Может, пятьсот лет назад, может, и тысячу. Но удивительно — деревянные балки под потолком, хотя и проросли лишайником насквозь, были целехоньки — не сгнили и не рассыпались. В порядке были деревянный пол и очаг, сложенный из дикого камня, скрепленного синей глиной. И совсем странно, что в доме не было паутины!

Если оставить дом без хозяев, то он для начала станет пристанищем крыс и мышей. Через прохудившуюся крышу влетят птицы или летучие мыши, загадят весь пол пометом. Уже через год от дома останется каркас с прохудившейся крышей, а через два, когда крыша рухнет, начнут обрушаться камни. Ну, а через пять лет останутся лишь руины.

Ну не может такого быть, чтобы в заброшенном доме было так чисто! Вон — у очага лежат какие-то грубые кувшины и миски, слепленные вручную, а присмотреться — у стенки лежит что-то похожее на тряпичную куклу.

— Худой дом! — в который раз сказала Папуша, прижимаясь ко мне.

— Чем он худой-то? — не понял я, обняв цыганку, надеясь, что Зарко в темноте не увидит.

— Не знаю пока — чувствую, что худой. Может, лучше наружу пойдем?

Факел в руке цыгана уже начал гаснуть, и напоследок Зарко осветил очаг.

— Ни дров нет, ни уголька, — разочарованно протянул цыган.

— А уголек-то зачем? — удивился я.

— Хворост сырой, а был бы в очаге уголек, я бы его разжег.

Не знаю, как Зарко собирался разжечь сырой хворост с помощью уголька, но мастеру в таких делах виднее. Но уголька нет, бежать наружу при такой непогоде, чтобы собрать сырой хворост, я бы не стал. Огня нет, варить не на чем, да и припасы уже подошли к концу — сколько можно растягивать провизию, предназначавшуюся для двоих? Сухари вымокли, а горсть оставшегося пшена лучше оставить на завтрак. Оставшийся овес лучше скормить лошадям, иначе сами съедим.

— Давайте спать, — предложил я.

Мы скинули плащи, соорудили постель и уложили в середину Папушу. Зарко пытался подложить мое седло под голову, но был пристыжен, и подушка досталась внучке.

Я проснулся от храпа. Рулады, что издавали дед на пару с внучкой, в лесу еще были терпимы, но внутри дома их храп стал невыносим. Старый цыган выводил носом такие трели, что содрогались стены, Папуша если и отставала от деда, то не намного. Осторожно, чтобы не разбудить девушку, повернул ее со спины на бок, а потом, уже не церемонясь, пихнул старого цыгана в плечо, задавая ускорение.

Зарко ругнулся во сне, Папуша вздрогнула, и на какое-то время настала долгожданная тишина, прерываемая лишь хрустом овса, легким постукиванием копыт да легким стуком дождя за стеной. Но эти звуки, после цыганского храпа, шумом назвать нельзя.

Дождь еще шел, и за стенами шумел ветер, но рева и гула уже не было слышно, и, стало быть, ураган прошел. Надо надеяться, что завтра — нет, уже сегодня, будет хорошая погода. Я решил, что не стоит ехать по мокрому лесу, лучше подождать до полудня — ветер сдует влагу с деревьев, солнце пригреет.

Положил голову, смежил веки и, уже в полудреме, услышал детский плач. Подумав, что Папуша плачет во сне — может, плохой сон видит? — хотел ее разбудить, повернулся к девушке, но цыганка спала. Решил, что мне показалось и я принимаю за плач лай какого-нибудь зверя или крик птицы. Говорят, что лисы умеют лаять. Есть еще птица выпь. А может, это не выпь, а другая птица? Кто в лесу водится и какие звуки издает — откуда я знаю? Орут звери и птицы — пускай орут!

Но как только стал засыпать, плач повторился. И это был именно плач, а не лай лисицы, не крик выпи — совсем рядом плакала маленькая девочка.

Было темно, и только легкий отблеск луны проходил в дымоход над дверью, едва освещая дом. От того, что я увидел, мне самому мгновенно сделалось холодно — рядом стояла девчушка лет шести, в белой рубахе до пят.

Она тянулась ко мне, о чем-то просила, но я не понимал, хотя казалось, что отдельные слова где-то слышал. Но они звучали совсем по-другому. Но зачем понимать, если и все ясно без слов? Ребенок замерз и теперь доверчиво протягивал руки к взрослому дядьке, умоляя его помочь и согреть.

«Никакой девочки здесь нет!» — говорил мне разум, но сердце сжималось от жалости к ребенку, забытому в Черном лесу. Она так замерзла, что от нее от самой исходил холод, словно от льдинки! И я потянулся к девчушке, готовый укрыть ее и сберечь.

Я не знаю, что бы случилось потом, но на мои руки, протянутые к ребенку, забрался кот. Ткнул меня мокрым носом и запел кошачью песню.

Шоршик отогревал меня своим тельцем, а я, поглаживая его бархатистую шерстку, смотрел на девочку, разглядев-таки, что у нее совершенно белое лицо и такие же белые — без зрачка — глаза. Мне стало страшновато.

Как это бывает с кошками — если им надоело сидеть, они спрыгивают и уходят, одаривая лаской кого-то другого, — людей много, а кошек мало, и им надо успеть осчастливить всех. Так и Шоршик, спрыгнув с моих рук, подбежал к девчушке и принялся тереться о ее ноги. Ему было все равно, какие у нее зрачки и лицо.

Мертвая девочка опустилась на колени, начала поглаживать Шоршика, теребить ушки, хватать за лапы. А потом я услышал негромкий смех, словно бы вдалеке прозвенел колокольчик, и… оба пропали — и девочка, и кот…

Я проснулся оттого, что в лицо било солнце. Дверь в дом была открыта, на пороге стоял Зарко и широко зевал.

Утром все ночные страхи уходят, и старый дом, проросший желтым лишайником, уже не казался таким жутким, как вчера.

— День сегодня хороший будет, — сказал цыган, увидев, что я проснулся. Отвечая на мой невысказанный вопрос, сообщил: — Я лошадей пастись отпустил.

— Правильно сделал, — вяло кивнул я, подтаскивая себе под голову стремя.

— Ты чего квелый? — спросил цыган. — Снилось чего? — Не дожидаясь ответа, крикнул: — Папуша, дочка, вставай да жрать давай!