Оксана Демченко - Облачный бык [Litres]

Меж тем, двуколка катит через поле, ныряет под теневой полог леса, пушистого от медуницы. Снова выплывает в яркий полдень и весело поскрипывает, минуя нарядное поле – хлебное, пушистым караваем выгнутое по-над речкой. С холма дорожка сползает многими невнятными петлями, путается, теряется… В скрипе и дробном скрежете трясется весь этот безумный день, дробится бликами, прыгает солнечными зайчиками! Рыжая лошадка ржет – надо мной хохочет… Все дико и странно, я даже забыла сморкаться и излечилась от соплей! Впилась в доску ногтями, сжала зубы и гляжу выпученными глазами на шаткий мостик впереди – он ближе, ближе… Узкий, горбатый, для возка непроходимый!

Служитель смолк, решительно натянул вожжи. Рыжая резко встала, повернула морду и ехидно уставилась на хозяина: ну, допроповедовался?

– Есть брод-то на короткой дороге, а? – возница озадаченно спросил у лошади, почесал в затылке… – Ну, найдется с божьей помощью.

– Вы что, первый раз… тут? – прохрипела я, озираясь.

– Второй. А на кой мне ездить на чужбину? Мой-то приход на том бережку. Кабы не благая весть, я б не снарядился в путь дальний.

– Благая… что?

Кобылка заржала, отвернула от нас морду и решительно потянула возок в реку, забирая левее от мостков. Я поджала ноги – заранее. Проблеяла уточненный вопрос: куда меня, собственно, везут? Ну не топить же… наверное.

– Прямиком на погост, дитя, – твердо пообещал служитель.

Возок по днище ухнул в яму! Вода плеснула, я пискнула, кобыла блаженно фыркнула… Служитель подобрался, вскочил и заголосил, совестя блаженного Еремея, пути указующего. Да уж, поделом: святой мог бы расстараться, вкопать близ берега пару-тройку табличек «Брода нет!»… но поленился. И вот итог: мы почти застряли посреди реки. Возок то ли катится, то ли плывет, норовя зачерпнуть бортами. Берег почти и не приближается. Я дышу ртом, вжимаюсь в лавку. Рыжая кобыла совсем замедляет шаг, встает, обнюхивает воду. Проповедник – эдакая тощая камышина – торчит в возке в рост, качается и говорит, говорит. И, о чудо, наш возок упрямо не тонет. Служитель смолкает на полувздохе… И вот оно, чудо.

Тишина нисходит на реку. Мир леса проявляется во всей своей полноте.

Журчит вода под днищем. Кувшинки танцуют в заводи поодаль. Плеснула и ушла некрупная щучка… Синее небо, опрокинутое в реку, сверкает и течёт, раздёрганное на мириады струй!

Я вздохнула – и лето проникло в душу. Горячее, яркое! Зашуршали крылья стрекоз. Загудели шмели. Утка показалась в камышах, а следом – как на нитке – вереница солнечных бусин-утят… И я отпустила Винку, глядя в синий омут опрокинутого неба. Её душе сошьют новую одежду. Счастливую: я верю накрепко, словно могу знать подобное!

– На погост, – повторила я слово, неуместное посреди яркого дня. – Зачем?

Служитель не сразу ответил. Он сел, устало ссутулился и негромко, без прежнего задора, изложил кобыле притчу о добровольном служении неразумных тварей роду людскому, чем, надо думать, подвел рыжую к мысли: ходить надо посуху, не по водам текучим… Служитель вздохнул, виновато развел руками.

– Слепни. Ишь, хитрая, брюхо бережет, хвост-то ей озорники сельские подкоротили, – сообщил он.

Намотал сильно провисшие вожжи на край лавки, отвернулся от лошади, представив ей отдых. И совсем обычным голосом, без завываний и перечисления святых, пояснил мне, глядя в лицо и более не играя роль блаженного: кладбище старое, люди в деревне чтут Сущего кое-как, пьют изрядно. За грехи и расплата… заселилась на погост тварюка. Тенью шастает, собак да коров лишает сна и аппетита, людей стращает. Буйствует неуемно. Кой-кто из селян бегством спасался и поломал кости, местный винокур неделю параличный был и навсегда седым сделался… такое безобразие тянется беспрестанно, люди устали и покидают дома, село понемногу пустеет, хотя поля щедры, а заливные луга лучшие на все окрестности. Обычные средства – молебны, окропление водою, рисование знаков солнца и установка икон, вызов на подмогу успешного бесоборца из храма аж за сто верст – не помогли. Неунывающий служитель засел за требник, вымаливая у высших сил ниспослание знака. Аккурат после седьмого прочтения текстов, всех насквозь от корки и до корки, явился гость и рассказал об изгнании привидения из «Барвинка».

Служитель прокашлялся, напоказ порылся в карманах и смущенно развел пустыми руками. Мол, деньгами не богат, приход-то пустеет. Я безразлично отмахнулась и пообещала осмотреть погост просто так. Хотя подозревала: честнейший плут не случайно начал разговор о бескорыстии посреди реки.

Ох, стоило сигануть с возка и вернуться на свой берег вброд, и пешком бежать до «Барвинка». Но я осталась. И даже не улизнула от опасного дела вечером первого дня, и не передумала во все последующие.

На погосте оказалось предсказуемо жутко. Я одна-одинешенька упрямо бродила по заросшему крапивой кладбищу, икала и клацала зубами. Никто, совсем никто, не сопровождал, не ждал поодаль! Я злилась на трусливых селян: они-то дрожат, заперев двери и ставни, зарывшись с головой в одеяла. А я – снаружи, во тьме. На погосте инакость накопилась густая, вязкая. Мне слышалось и чуялось неладное: многовато холода, да и тени мелькают, будто играют в кошки-мышки. Из-за страха я от заката до рассвета ходила и ходила, не присев и на миг. Да что ходила – бегала! Уставала, потела. Согревалась и снова мёрзла… Украдкой подозревала, сбив ноги: я привезена для прокорма нечисти, а вовсе не для её отлова.

Впрочем, зря описываю это дельце подробно и мрачно. «Тварюка» меня не съел. Да, в вязкой тьме обитал некто загадочный. Сначала он показался мне огромным, а еще он непрестанно менялся, оставаясь бесформеннее тумана – могучий, косматый… Не ведаю, чем бы дело кончилось, но я кстати припомнила наставления премудрого Васи-художника.

«Юна, когда человек не видит, он всемогущ! Я так решил. Ночами зажмурюсь и рисую страху мирное лицо и добрый взгляд. В этом деле самое трудное – поверить в свой рисунок и увидеть именно его, открывши глаза «… Вася, пока мясник пил, неделями ютился по чужим сараям да дровникам. Так что успевал густо населить тьму веселыми домовятами и славными щенками.

Мне оказалось сложновато представить домовят. Щенков я не держала в доме. Так что сразу решила выдумывать кота. Для начала тщательно выбрала имя – Дымка. Мех сразу прирос к имени – серый, пушистый. И прочие подробности собрались складно, быстро: роскошный хвост, лунные глаза с переливом. Голос… я хотела потише-попроще, но воображаемый кот не согласился! Я сделала уступку: пусть будет у Дымки рокочущий, солидный голос. Как у большого кота. Очень большого.

На четвертую ночь я так увлеклась игрой в придумывание кота, что умчалась на погост до заката, не покушав! К полуночи Дымка шагнул из тьмы. Дал себя погладить… и мы сразу стали друзьями.