Оксана Демченко - Облачный бык [Litres]

Микеле провалился в черный сон без видений. Когда он очнулся, сидел под огромнейшим дубом, у перепутья дорог перед воротами портового города Иньес, по другую сторону морского пролива, на земле своей северной родины. Под рукой у него был мешок, тяжелый. Полный золотого песка…

Дело, которое начал Микеле, забрало всю его жизнь и было унаследовано двумя поколениями потомков. Оно – первое и одно из величайших наших дел, оно живет и поныне. Микеле отвез в дикий мир наилучшие стальные инструменты. Составил точнейшие чертежи и сметы. Уговорил вождей сорока семи племен – если верно это число, а привирать склонны все, Ин Тарри не исключение.

Десять лет ушло. Десять долгих лет, чтобы сдвинуть с места «плуг» большого дела и начать золотую пахоту. Собрать первых работников, обучить, убедить и снабдить необходимым. Наладить сменность труда. Бессчетное число раз заверить: дело полезное, не пустое.

Микеле мечтал увидеть исполнение своего замысла. Он заключил договор в мистическом для любого человека возрасте тридцати трех лет. Он дожил до восьмидесяти девяти в твердом уме, полным сил. И все же увидел лишь краешек замысла, воплощенного в явь. Огромное, бескрайнее лазурное озеро Тайучи, сейчас именуемое пустынным чудом и морем среди суши. обрело настоящие очертания через сто лет после начала работ. Озеро поит и кормит зверей, птиц и людей. Благословляет дикий мир, наполняет жизнью даже в сезон жесточайших засух. Оно имеет пологое дно и весьма глубоко в средней своей части. За время засух оно почти исчерпывает живительную влагу, чтобы снова наполниться в сезон дождей.

Говорят, птичий взгляд из небесной вышины позволяет заметить, что очертаниями озеро напоминает быка, напряженно тянущего плуг. Впрочем, это мои домыслы. Пока никто из нас не смог найти столь занятного чудака, чтобы тот научил людей летать.

А договор – в силе. Пока мы работаем на благо большого мира, бык впрягается. Пока мы думаем о большом урожае, мы видим золото мира в его движении очень точно и ярко. А еще мы умеем находить себе подобных. Не жадных и не ленивых, с острым умом и готовностью упрямо воплощать в жизнь дела, которые иные сочли бы бредом, миражом, пустой блажью…

Наседке самого уютного из гнезд

(записка, оставленная выползком Яковом в постоянном тайнике)

Вынужден обеспокоить, хотя это крайне неловко, ведь второй раз с весны. Я жив, именно я прошлый раз просил о помощи, все верно. Ограничусь этим заверением вместо благодарности за точнейшее исполнение поручения.

И теперь попрошу: Лизка, перебирайся к осени в столицу. Не укажу точный срок, но кроме тебя кто еще устроит деликатное дело без суеты и срывов?

И вторая просьба. Мне понадобится, вполне вероятно, подсадная утка. Не старше двадцати, и это должна быть девушка со способностью хотя бы изобразить хорошие манеры, даже если она не владеет таковыми по-настоящему.

Было бы славно, если бы она умела стрелять также метко, как ты. Но, вероятно, я желаю несбыточного.

По-прежнему тоскую по твоим сырникам. Короб с лекарствами по составленному списку готов, доставлен в знакомый тебе адрес. И не смей отказываться от безделушки, что я положил сверху. Такие пустяки всегда забавляли тебя».

Под чужим именем, без дома и надежного дохода я прожила лучшее лето из всех, какие могу припомнить! И пусть сперва оно опустошило душу, но затем наполнило ее лунным волшебством, жутковатым – ночное ведь! – и все же головокружительно ярким.

Когда Винка шагнула за порог, когда дверь во тьму наглухо закрылась за ее спиной, я разучилась ощущать тепло. Лето пылало красками, истекало медом… А я упускала цветение и замечала увядание: жара выжигает зелень, как засуха старит цветы.

Черная дыра утраты в душе не затягивалась… и я, как заводная, упрямо заполняла клумбы. Добрейшие потомки Винки настрого запретили мне покидать имение. Согласились не платить за труды, если я того не желаю.

Липа зацвела, дождики осадили жару, воздух сделался плотным, сладким. Лучшее время летело мимо курьерским поездом… а я отрешенным наблюдателем безвольно таилась в тени. Не слышала запахов, не смотрела на слепящее солнце. Горбилась, рылась в земле, сморкалась, гундосо бормотала однообразные сожаления… Вспоминала другое лето – в Луговой. Тогда мимо просвистела моя любовь. Теперь следом умчалась дружба. Что же осталось мне? Неужели совсем ничего?!

Прямо скажу, я жалела себя. Времени для этого бесконечного дела было вдоволь, я бы извела себя до полного истощения, не помешай случай, и опять какой-то… неслучайный.

Однажды утром на пыльной дороге перед главными воротами, ведущими в липовый парк, объявился служитель Сущего. Он был ничуть не столичный – тощий, слегка шепелявый, в застиранном балахоне. Все перечисленные несовершенства не умаляли его твердокаменной уверенности в себе – вернее, в боге и важности угодных ему дел. Гость прошел в пустые ворота без стука, не дожидаясь, пока встретят и пригласят. Он не искал обитателей «Барвинка», он – молился. И высший, похоже, был на его стороне: именно на меня сивый и набрел. Издали нацелил острый ноготь: «Ты ли ересью обуянная девица, что отвадила привидение? Ага! Дело божье имею к тебе! Оно – наипервейшее в жизни бренной и в вечности последующей, от так-то», – завершив скороговорку, сивое существо непонятного возраста приблизилось вплотную, прямиком через клумбу… вцепилось в мою руку и поволокло меня на выход, перемежая молитвы изобретательной руганью: без грубых слов, зато с яркими образами. Слова лились густо и дробно, как спорый ливень. Всех не помню, но были отборные, весомые градины вроде шелудивых ангелов, бесей враскорячку и елейных щелкунов.

Служитель не умолкал. По пути к воротам он воспитал сонмы отсутствующих поблизости злодеев и воздал хвалу святым с первой буквы алфавита по пятую, ненадолго обогатив мою память множеством вычурных имен. Последним – не забыла до сих пор! – служитель громогласно восславил Дюдюгу вымученика. И вспомнил обо мне. «Дитя! Ну, в добрый путь, во благо храма и особенно моего прихода. Дельце дней на семь, ага. Что взять с собою желаешь?».

Я уронила тяпку, которую невесть зачем тащила все это время. Икнула, ушибленная выбором, сделанным за меня: ехать обязана, и все дела! Невнятно вякнула, что, мол, не желаю я… И оказалась втиснута в двуколку без всякого имущества.

Похититель стер пот со лба, умостил локти на оглобле и умильно воззрился на «образец кротости и добродеяния»… на меня, то есть. Рыжая кобылка, самоуверенная, как и хозяин, быстренько зажевала рукав его рясы, и я снова была забыта. Служитель юркнул на переднюю скамью, разобрал вожжи и разразился проповедью! Довольно скоро я осознала сквозь звон в ушах: на пусть истинный направляются все вокруг, от бестолковой рыжей кобылы до пролетающих мотыльков! Слова – и не дождь уже, а бобовый посев из сказочки: буйно прут, вьют плети недоумения в моей больной голове, соединяют в непролазные заросли отупения… Иногда служитель встает в рост и рубит воздух руками, азартно восклицая «восславим!». А мне кажется: он рубит не воздух, а свои же слова, так что весь возок – вроде стога, и я по уши закопана в свежескошенных мыслях, отрезанных от смыслового корня. Стог колышется, шуршит, и я гипнотически вязну в проповеди, не могу рта открыть, слово вставить… нет своих мыслей, ни одной!