Анна Коэн - #Зерна граната [litres]

– Ну и зачем тебе эта штуковина? – устало поинтересовалась Анхен, провожая глазами телегу с телом.

Препаратор, разумеется, заметил пропажу, но списал все на собственную рассеянность и попросту достал из шкафа другой фонарь.

Олле отказался сопровождать Теодора обратно в Угол и был отпущен восвояси. Каморка ждала, но у него оставались незавершенные дела.

– Мы отправляемся в Хофенгартен, на место преступления. Я не хочу, чтобы меня обставила старушка или слабонервный юнга!

– Сейчас? – Анхен округлила глаза. В свете ночных огней ее лицо казалось истертым медным подносом со множеством вмятин, а от холода она щелкала зубами. – Ты издеваешься!

– Наутро там снова окажутся сыскари. Или еще кто похуже. Как ни крути, их шеф убит, а тело сделало ноги… – Олле пожал плечами. – До того как они обнаружат исчезновение мертвеца, я собираюсь хорошенько там осмотреться. Вот здесь-то мне и пригодится это чудо прогресса! Но ты можешь отправляться домой.

Около минуты Анхен взвешивала все за и против, переминаясь с ноги на ногу и растирая озябшие плечи.

– Нет. Ты пропустишь что-нибудь, а я не хочу видеть твою рожу еще три года каждый день!

– Разумно, хоть и грубо, золотце!

К сожалению, славной бодрящей перепалки не вышло – она с силой стиснула губы, чтобы сберечь силы и легко ускользающее тепло.

Хронометр на ратуше, будь она цела, показывал бы два часа пополуночи, когда тень Олле отделилась от кованой ограды городского сада: он уже достаточно наблюдал за проулком у лавки «Старый Карл», чтобы быть уверенным – там не было никого. Белая лента, натянутая констеблями в качестве заграждения, лениво колыхалась на ветру, то надуваясь, то опадая. Он быстро пересек улицу и нырнул под нее. За ним, опасливо пригибаясь, шмыгнула Анхен. Впрочем, это был крайне благопристойный район: сплошь дома нотариусов и докторов, их кабинеты и аккуратные лавочки, так что, кроме них двоих, в это поздний час по улице никто не шастал.

Даже этот проулок не вонял подтухшей капустой и мочой, разве что меловое очертание тела шефа полиции нарушало идиллическую картину. Олле задрал голову: как он и думал, скат крыши далеко нависал над улицей и защитил место преступления от потоков воды, нещадно заливавшей Хестенбург с утра до вечера.

Миннезингер присел на корточки у того места, где заканчивался контур ног. Одна, согнута в колене, была отведена в сторону, другая указывала носком на выход из проулка. Спиной тело прислонялось к стене, а контур отрезанной руки был выведен чуть поодаль. Ни крови, ни единого признака, что Вильгельм Роттенмайр боролся за жизнь.

– Его принесли сюда уже мертвым. – Олле принялся рассуждать вслух. – Значит, место убийства нам не найти. Здесь почти что центр города… Убийца хотел, чтобы тело Вильгельма обнаружили, и поскорее.

– И что с того? – Анхен крутила головой, чтобы убедиться: никто не следит за ними из ближайших окон.

– Он мог бы не отрезать руку покойнику, но он это сделал. Потом, он мог бы оставить ее у себя. – Олле провел пальцем по очертанию руки. – Но он принес ее сюда и оставил на видном месте. У этого была цель. И не фыркайте, фрекен! Очевидные вещи порой самые важные.

– Хватит болтовни. Что еще тут есть? Может, записка? – Тон Анхен был самым что ни на есть издевательским.

Олле пошарил лучом по стенам и земле вокруг.

– Вы удивитесь, фрекен, но кое-какая надпись тут имеется.

– Где?!

Она выхватила фонарь из его рук и подкрутила рукоять для яркости.

– Всего три буквы, да еще и одна почти не читается, – Олле поскреб затылок и зевнул. За день он вымотался как собака. – Т и Р. Что бы это могло значить?

Тем временем Анхен методично осмотрела каждый угол и трещину в камне.

– Об этом можно подумать в другом месте. Здесь больше ничего нет. Идем.

– Погоди-ка.

Он присел на корточки и, подхватив немного дорожной грязи, стер с камней написанные кровью буквы – от них не осталось и следа.

– А ты не собираешься играть честно, – задумчиво протянула Анхен.

Олле усмехнулся, не поднимая головы.

– Потому что обязан выиграть.

Бывшая лакейская при доходном доме едва вмещала узкий топчан и стул у самого входа, на котором Олле развешивал одежду. Зато, в отличие от многих постояльцев, он был счастливым обладателем настоящих стен и двери, а не тканевых перегородок.

«Домой» он добрался глубокой ночью. Ноги почти не гнулись, а мозг отказывался работать от отупляющей усталости. Олле повалился на кровать, не раздеваясь, и заложил руки за голову.

– Ну здравствуй, милая. Тебе, наверное, скучно тут одной, в четырех стенах. – Миннезингер потянулся всем телом, до судорог в икрах. – Но скоро мы снова будем вместе, я обещаю. Я все сделаю для этого. Ведь, знаешь, мое небо в твоих глазах.

Он был один в комнате.

Лишь на стене красовался плакат с надорванным краем, с которого печально смотрела прямо перед собой его Луковка. Его Луиза Спегельраф.

– Не могу поверить, что ты способен сейчас отвернуться от меня. Я прошу тебя!.. Клем, ведь мы семья.

Слова младшего Спегельрафа и темная решительность его взгляда выбивали пол из-под ног Агнесс.

Заготовленная речь рассыпалась. Ей оставалось только метаться между стенами приемной и удерживаться от заламывания рук. Она и подумать не могла, что Клемент отвергнет ее предложение занять место убитого герра Роттенмайра и возглавить полицию Хестенбурга. Если б только ей хватало людей, в которых она была бы столь же уверена, как в брате Антуана! Точно карты в пасьянсе, они бы заняли правильные места.

– Семья? Как вы можете называть меня членом семьи после того, что случилось? По мне, так мы стоим на руинах.

Агнесс позволила себе слабую улыбку.

– Милый Клемент, ты так молод, а уже говоришь, как разочарованный старик… Хмурых лиц и так довольно вокруг! Не все так безысходно. Почему же ты не хочешь стать моей опорой? Я нуждаюсь в друзьях, раз уж ты не хочешь, чтобы я звала тебя братом.

Он заложил правую руку за спину и отвернулся к окну, за которым по-прежнему кипела реставрация дворца. Агнесс уже почти не замечала шума, производимого строительными машинами, а толстые драпировки на стенах впитывали все звуки, истончая их до невесомости шепота.

Клемент был одет в штатское, и его левая рука до сих пор покоилась на перевязи после ранения в плечо. Нежные, почти девичьи черты лица не давали и намека на то, с чем пришлось столкнуться молодому человеку на службе, – только между широких бровей наметилась вертикальная морщина. Ее хотелось смахнуть рукой, как паутинку.

– Я покрыт позором, – глухо забормотал он. – Он прикипел ко мне, будто смола и перья. Раньше в сыске я был своим парнем. Стыдно признаться, но мне льстило, что фамилия ничего не значила на службе. Я тешил себя надеждой, что однажды дам родным повод гордиться мной. Но теперь, когда я вернулся в Управление, на меня смотрят как на прокаженного. Все думают, что я отпустил отца, а пуля в плече, лихорадка и швы – для отвода глаз. – Клемент откашлялся и продолжил: – Теперь то, что я Спегельраф, затмило все, что я делал прежде. Ни рапорт, ни расследование – меня уже ничто не обелит.