Анна Коэн - #Зерна граната [litres]

– Скажи-ка мне, королевский верноподданный, – заговорил Олле не своим, глухим и бесцветным голосом, – этим женщинам было нечем расплатиться за «Поцелуй короля» или ты сам решил, что можешь воспользоваться ими? Выбрал тех, что посвежее? А может, ты и приторговывал ими здесь же?

Анхен в один прыжок оказалась у занавеса и сунула за него голову.

– Драная Фрейя!

– Вы ничего не понимаете! Вы не знаете! – заголосил лже-Антуан, отступая к выходу, но девушка оказалась проворнее и заступила ему путь.

Олле и сам не заметил, как нащупал витой шнур от балдахина и с силой рванул его на себя. Ткань рухнула на женщин, но ни одна из них не издала ни звука, даже не пошевелилась.

Через пару мгновений Миннезингер обнаружил себя затягивающим петлю из шнура на шее хозяина притона. Вокруг все плыло в красном мареве, и он не слышал хрипов этого человека и предостерегающих криков Анхен, не чувствовал, как ногти ублюдка впиваются ему в предплечья в попытке спастись. Олле не заметил даже, что его черная повязка сползла вниз и теперь налитые кровью глаза отравителя в смертельном ужасе изучают его пустую правую глазницу.

– Отпусти его! Отпусти, кому говорят! – Анхен повисла на его плечах, силясь разомкнуть руки Олле, но тот был сильнее. Наконец он услышал ее и ослабил шнур.

Отравитель хрипел и кашлял, его лицо сменило цвет с поросячьего розового на багровый оттенок лежащего на полу балдахина.

– Я все отдам! Не… не убивайте!

Деньги. Миннезингер напрочь забыл об их главной задаче, но Анхен помнила. Ей удалось отстранить Олле и снова взять переговоры на себя.

– Выкладывай! В этот раз мы забираем все, в наказание за обман. И через неделю в этот же час вернемся.

Мошенник прытко пополз на четвереньках до окна, пошарил под массивным подоконником и извлек пачку мелких купюр, обвязанную полоской бумаги и шнуром. Олле равнодушно отметил про себя, что это больше, чем могли отдать пекарь и стекольщик с этой улицы, вместе взятые.

– С этим все, – отрезала Анхен. – Пошли, или меня вывернет прямо здесь.

Вид у нее и вправду был болезненный. Не дожидаясь его, она развернулась и молча пошла к выходу. Миннезингер еще раз взглянул на хозяина притона: тот забился в дальний угол и растирал шею одной рукой.

Олле не поторопился скрыть свое увечье за повязкой: роль чудовища ничем не хуже роли героя, она так же быстро проникает в разумы и остается там навсегда. Он склонился над скорчившимся хозяином, позволив еще раз полюбоваться своим изуродованным лицом, и прошипел:

– Мы вернемся через неделю. Но я вернусь через два дня. И если ты все еще будешь здесь, я закончу начатое. Я убью тебя.

Плакаты осуждающе смотрели на Олле с каждой двери, ограды, фонарного столба. Тираж был таким же огромным, как в период предвыборной горячки в Хестенбурге. За неделю они успели пообтрепаться на ветру и намокнуть под дождем. Взгляд девушки, изображенной на них, был спокойным, но преисполненным печали. На вкус Миннезингера, в нем заключалось главное сходство с оригиналом.

Покончив со сбором дани – остальные подданные оказались не в пример сговорчивей, – они с Анхен были обязаны до заката вернуться в Угол и внести деньги в казну. Весь этот сюжет с Крысиным Королем, его одновременно смехотворной и пугающей резиденцией, казной, подданными и прочими условностями и ужимками казался Олле гротескным. Город существовал сразу в нескольких реальностях, наползавших друг на друга пластами, темными и светлыми слоями, которые не смешивались, как умело нарезанное пиво. Разве что просочится одна упрямая капля, но тут же растворится в вязком мраке. Все едино.

Анхен наотрез отказалась отправиться вверх по холму на омнибусе, хоть они и зачастили в ту часть города, прежде заброшенную. Отвергла она и предложение взять извозчика. Видимо, ей нравилось ходить пешком. Или не так уж сильно хотелось возвращаться под крышу Угла. Как бы то ни было, он шагал следом за надсмотрщицей по мелким лужам, насвистывая «Ягненка», и наблюдал. Наконец она замедлила шаг и покосилась на Олле через острое плечо.

– Ты омерзителен.

– Взаимно. Но не моя вина, что тебе не нравятся народные песни! Вот есть еще одна, слушай…

– Я не об этом. Не о том, что ты пытаешься довести меня до белого каления, спровоцировать, а после свернуть шею и сбежать.

Олле удивленно склонил голову и посмотрел на нее исподлобья. Такого сценария он даже и не воображал, но раз она сама предлагает! Хотя ему не выбраться живым из Хестенбурга, пока Крысиный Король не даст на то свое дозволение.

– Так о чем же вы, фрекен, толкуете? Новый глаз у меня не вырастет, а если дело в запахе, то после встречи с почитателями короля Антуана вы пахнете не лучше. Так что придется разориться на полную горячую ванну.

Последнюю шпильку Анхен пропустила мимо ушей. Тощая, как бездомная кошка, с нелепой стрижкой, – даже нарядись она в платье, не стала бы прелестницей. Она смотрела на окружающих как на непроходимых тупиц, которые умудряются пронести ложку мимо рта. Исключение составляли лишь те, кого она боялась.

– Если бы ты убил его, мы бы могли не получить деньги.

– А, ты об этом. – Олле махнул рукой. – Не стоит беспокойства, фрекен. Я умею отыскивать тайники, так что могу передушить половину столичных мошенников, а Теодор не останется в убытке.

– Если бы ты передушил половину мошенников, через неделю нам было бы не с кого спрашивать, – фыркнула она. – Только дурак станет резать дойную корову.

– Тебя послушать, так у нас не шайка бандитов, а второй Комитет какой-то! Сплошная забота о членах сообщества.

Он не вложил в последнюю мысль и доли яда, но Анхен страшно побледнела.

– Не смей! Не смей пачкать своим поганым ртом то, чего даже не понимаешь! – крикнула она, спугнув пару пепельно-серых голубей и обратив на себя внимание нескольких прохожих.

Немая сцена длилась недолго.

– Мой тебе совет, ягненок: не выставляй своих больных мест напоказ, – Миннезингер ухмыльнулся. – Особенно таким, как я.

– Паршивый вымесок. – Анхен плюнула ему под ноги и зашагала дальше.

– Уж какой есть, фрекен, какой есть.

Блеклое солнце, так и не разогнавшее тучи, потихоньку сползало за холм, увенчанный дворцом, который понемногу наращивал плоть на обгорелых костях. Чем ближе к Углу они были, тем меньше плакатов смотрело на Олле. Тем острее он ощущал собственную уязвимость и одиночество.

Угол не был бы Углом, если бы не форма здания, где расположился Теодор со своими приближенными. Если бы кто-то спросил мнения Олле, он придумал бы как минимум десяток более выразительных и поэтичных имен этому месту: Гнездо, Седые Букли, Королевская Ночлежка… Да что угодно было бы лучше! Но нет ничего живучей, чем старые прозвища.