Анна Коэн - #Зерна граната [litres]

– Она ведь его жена, – крикнул кто-то из горожан.

Возражение подхватили. Не для того ли люди клянутся идти по жизни вместе до самого конца, чтобы защищать и поддерживать друг друга на любом пути?

– Таков закон!

Гомон стих, стоило солдатам взяться за ружья.

«Запуганное стадо!»

Луиза под вуалью глотала обжигающие слезы, но заставляла себя смотреть. Смотреть, чтобы ненавидеть.

– Доротея Спегельраф, – с особым удовольствием провозгласил алькальд. – Доротея Спегельраф, ты обвиняешься в пособничестве банде Белого Дьявола и укрывательстве ее главаря от закона! За все ваши преступления ответ один – казнь через повешение.

– Смерть им, – завизжал какой-то старик. – Смерть!

И толпа подхватила, будто не было у них до этого ни сомнений в справедливости, ни сожаления о судьбе безвинных женщин.

– Привести приговор в исполнение, – рявкнул Мартинес.

Солдаты одновременно выбили табуреты из-под ног осужденных. В этот миг они перестали существовать. Это были уже не Марсия, грациозная танцовщица, не Альфонс, любивший анекдоты про жадных берберов, не чудесная, добрая Доротея, с ее переливчатым смехом и золотыми руками.

Нелепо, страшно дергая конечностями, болтались в петлях безымянные марионетки.

И Фиере нравилось их кукольное представление.

На изогнутую крышу беседки падал снег. Его крупинки, дробные частицы великого целого, были сродни пуху птиц, расщепленному по тонкому древку пера на доли, которым набивают невесомые перины и подушки. Снег шел беззвучно и слышимо одновременно – листья, что еще оставались на ветвях деревьев, блаженно вздыхали под прикосновениями его легких холодных пальцев. Юстас завороженно наблюдал это чудо подвижности в замершем императорском саду.

Несмотря на закружившую его жизнь атташе при олонском дворе, полную острых событий, он никогда прежде не испытывал умиротворения, подобного этому. Он сумел разглядеть единственный миг в их череде – и теперь боялся спугнуть его неловким движением.

Пхе Кён не прерывала такие минуты созерцания, ведь именно она научила его этому, не наставляя, но мягко направляя его взгляд и слух. Она не произносила ни единого лишнего слова, но Юстас чувствовал: они дышат и мыслят в унисон.

Она сама была подобна зимнему саду своей черно-белой красотой и изяществом. Как след кисти, выводящей на рисовой бумаге легкий, лаконичный, бесконечно мудрый в своей завершенности иероглиф; как тонкие ветви сквозь занавесь снежных крупиц.

В тот день они взяли с собой все необходимое для скромной чайной церемонии. Пузатый чайник из неокрашенной ринской глины был укутан в красное одеяло, расчерченное желтыми ромбами стежков; маленькая круглая жаровня с поющей водой – прислушайся, торопливый путник, и услышишь, что у воды много голосов, когда жар пронизывает ее; легкий берестяной цилиндр, наполненный сухими листьями, и две простых белых чашки без ручек – такую только обхватить ладонями, сначала обжигаясь, а после впитывая руками живительное тепло и вбирая чайный запах.

Пхе Кён заметила, что Юстас смотрит на нее так же, как за секунду до этого наблюдал за падением и таянием снежинок на глади рукотворного пруда, где круглый год не замерзала вода. Переводчица изогнула губы в полуулыбке.

– Рыбьи глаза, а после – жемчужные нити, – многозначительно пропела она по-олонски. – Уже скоро.

Юстас кивнул. Это было не первое их чаепитие, и он знал, что так называют «ступени воды», стадии ее закипания. Замысловатые метафоры описывали размеры пузырьков воздуха, стремящихся от дна к поверхности.

Он чуть поежился. За долгим созерцанием, освобождавшим его неутомимый разум от всего, он не замечал ни прохлады, пробиравшейся под складки стеганого и расшитого треугольниками халата – подарка одного вельможи, – ни затекших от сидения на коленях ног. С памятной аудиенции в «Доме Цапли» ему приходилось сидеть в этой позе довольно часто, и на смену неудобству пришла запоздалая привычка.

– Что ты выбрала сегодня? – Юстас говорил медленно, тщательно копируя подслушанные интонации, колебания тона и характерное олонское придыхание.

Пхе Кён лукаво дрогнула ресницами и покачала головой:

– Пусть мой выбор окажется сюрпризом, я хочу испытать тебя. – Она открыла берестяную шкатулку с чаем и погрузила в нее продолговатую деревянную лопатку. – Закрой глаза и не подсматривай.

Юстас покорно смежил веки, вслушиваясь в шорох ткани и сухих листьев, шепот снега и томный плеск гладкобоких бледно-золотых карпов у поверхности воды в теплом пруду.

Он бы с радостью остановил этот час, пусть даже не час, а лишь секунду, внутри янтарной капли. Но подобное недоступно никому из смертных.

Андерсен никогда не был взбалмошен или суетлив, олонский уклад соответствовал его ощущению мира и привносил в его жизнь цельность, завершенность. На тридцать пятом году от рождения Юстас будто отыскал свое место, нишу, которой подходил всеми своими неровностями.

Если бы не несколько раздражающих, колючих, ядовитых «но», о которых он не желал думать. Не в этот час, не в этой беседке.

Чем яростнее мы пытаемся удержать неуловимое счастье, тем скорее оно ускользает, мазнув плавником по жадной руке.

– Держи, – вырвал его из размышлений мелодичный голос Пхе Кён.

Он принял из ее рук чашку, степенно приблизил к лицу и глубоко вдохнул.

– Осенний. Свежий, года не пролежал. – И быстро глянул на нее, как мальчишка, жаждущий одобрения за верный ответ.

Переводчица чуть кивнула и сделала крохотный глоток из своей чашки. Андерсен последовал ее примеру.

– Что еще?

– Жасмин. – Юстас снова прикрыл глаза, чувствуя на языке обволакивающую, нежную горечь мертвого цветка.

– Тебе нравится?

Так легко ей давалось обращаться к нему на «ты», которое на ее языке значило гораздо больше, чем на его родном. Каждый раз эта крохотная деталь заставляла Юстаса замирать и вслушиваться, но он не подавал виду, как волнует его эта словесная близость.

– Безусловно, – чопорно произнес он. – Изысканный купаж, бережное обращение и соответствующая атмосфера. То, чего не встретишь в Кантабрии. Там чай если и подают, то использованный несколько раз, высушенный и перемолотый, безвкусный или горький, как дешевая микстура.

Она тихо рассмеялась, будто упали на покрывало три стеклянных шарика.

– А я ведь говорила, что обращу тебя в свою веру!

– То, что я оценил прелести традиционного олонского чаепития, не значит, что я отрекусь от хорошего берберского кофе, – шутливо возразил Юстас, любуясь черешневым блеском ее глаз.

– Кофе прямолинеен. – Пхе Кён сняла с чайника теплый колпак и налила себе еще полупрозрачной жидкости. – Как желание выжить любой ценой.