Александр Михайловский - Великий князь Цусимский

– И это напряжение, – громогласно съязвил Великий князь, – сейчас он сбрасывает в компании своего кузена Сергея Михайловича. Интересно, они записываются к Кшесинской на прием по очереди, или шпилят Малечку вдвоем, по-гусарски, сразу в два смычка?

– Да как ты можешь такое говорить, Вольдемар! – топнула ногой Мария Павловна, – наш сын всего лишь культурно отдыхает в компании интеллигентной женщины. Кстати, давно пора его женить на достойной его положения девушке из Европы…

– Женить пора всех троих наших оболтусов, – проворчал Владимир Александрович, – а то повадились, понимаешь, «отдыхать» с певичками да с актрисками. Ты мне лучше скажи, что там тебе принесла на хвосте эта сорока из британского посольства мистер Роджерс? Я же видел, как вы шушукались между собою во время обеда, – голос Великого князя посуровел. – Только вот что, моя дорогая – говори мне всю правду, ничего не утаивая и не приукрашивая. Я ведь тоже не сижу в полном неведении. В Манчжурии тоже имеются офицеры гвардии, и многие, если не все, считают своим долгом проинформировать своего командующего о происходящих событиях.

Владимир Александрович похлопал рукой по пухлой, набитой бумагами папке и с гордостью произнес:

– Вот они, телеграммочки, благодаря которым, сидя тут, в своем кабинете в Санкт-Петербурге, я осведомлен о делах, происходящих в Манчжурии и ее окрестностях всяко не хуже твоего мистера Роджерса. Грози нашим мальчикам настоящая опасность, я бы давно уже предпринял для ее устранения надлежащие меры. Ты мне, душа моя, лучше скажи, это твоя телеграмма «Бросай все, немедленно выезжай в Петербург» заставила его сорваться с места и сесть на поезд, даже не утруждая себя выправлением отпуска, на который он, как Великий князь, несомненно, имел право?

Из Марии Павловны будто выпустили пар. Неловко переступив с ноги на ногу, словно ей нечего было сказать, она только растерянно кивнула.

– Вот видишь, сама виновата, – нахмурился Владимир Александрович. – А теперь скажи мне, что должен был подумать Михаил, который сейчас, несомненно, является Наследником-Цесаревичем, когда сразу после смерти императрицы наш оболтус сел в поезд и рванул в Петербург? А я тебе скажу, что он должен был подумать, понимая, что его брат немочен и в любой момент может отказаться от престола. Он подумал, что, пока он воюет с японцами, у него пытаются увести его законное место наследника-цесаревича, а в итоге и сам престол Российской империи, и что за этими попытками стоим мы с тобой, моя дорогая. А это даже не дезертирство с фронта, это заговор с целью узурпации престола. Тут давненько такого не было – лет двести, со времен поддельного завещания Петра Второго, но могу тебя заверить, что у Ники даже в таком болезненном состоянии хватит решимости и воли засунуть всех причастных к этому делу в казематы Шлиссельбурга и забыть о них навсегда. Это в обычных делах он тютя тютей, но когда хоть кто-нибудь хоть в чем-нибудь начинает перечить его монаршей воле – вот тогда, моя дорогая, жди настоящих неприятностей.

– Но, Вольдемар, – всплеснула руками Мария Павловна, – мистер Роджерс заверил меня, что уже в самом ближайшем будущем твой несносный племянник либо последует за своей супругой, либо отречется от престола и уйдет в монастырь.

Великий князь Владимир Александрович выпрямился в кресле и уставился на жену взглядом голодного василиска.

– Так-так, – медленно произнес он, – так, значит, подозрения Михаила были не беспочвенны, и ты, моя дорогая, со своими глупыми амбициями впутала нашу семью в историю, которая рано или поздно может привести всех нас даже не в Шлиссельбург, а на плаху. Никогда не думал, что на старости лет я доживу до такого позора. Хочешь узнать, что чувствует человек, которому топором перерубают шею? Ничего, в скором времени у тебя появится такая возможность, жаль только, что вместе с тобой, глупая курица, сгинем и я, и все наши дети.

– Но, Вольдемар, – расплакалась Мария Павловна, – я же не думала ни о чем таком, а только хотела как лучше. Мистер Роджерс, он сам ко мне пришел и сказал, что мой старший сын должен стать новым русским царем…

– И ты, как та глупая мышь, полезла в мышеловку за кусочком сыра, – вздохнул Великий князь, – сколько лет с тобой живу, Мария, и все не устаю удивляться. Вроде и умная ты у меня женщина… ну да ладно. Если этот Роджерс сам к тебе пришел, может, дела и в самом деле не так плохи. Съездим с тобой вместе в Царское село, покаемся перед Ники, может он и простит, потому что никогда не может долго держать зла. Что стоишь столбом, давай быстрее собирайся. И не беспокойся за Кирилла с Борисом – посидят немного на офицерской гауптвахте; Михаил лично меня заверил, что ничего с ними не случится. А Кирюха, быть может, еще и излечится от своего пьянства – все, как говорится, на пользу.

24 мая 1904 года, утро. Санкт-Петербург, ул. Жуковского, дом 31.

Дора Бриллиант, революционерка, террористка, еврейка и жертва режима.

В детстве мне часто снился один и тот же прекрасный сон – я, взрослая, в расшитом блестками обтягивающем трико, с сияющей, украшенной перьями, диадемой на голове, несусь на черном жеребце вдоль арены цирка. Сияя невозмутимой улыбкой, я выделываю на спине лошади смелые, головокружительные трюки; публика ахает, замирает – и разражается аплодисментами. И вот я, грациозно спрыгнув со спины коня, выхожу на середину арены и раскланиваюсь перед восхищенными зрителями, посылая во все стороны воздушные поцелуи. Сердце мое яростно стучит, на щеках горит румянец, грудь вздымается; все мое тело объято пьянящим ощущением абсолютного счастья…

Только во сне я испытывала такое чувство, но в реальности – никогда. В жизни я была робкой и застенчивой полной девочкой, с которой никто не дружил. В период отрочества моя внешность и вовсе испортилась – все мое лицо покрылось ужасающими прыщиками… Я тяжело переносила насмешки сверстников, хоть и старалась не показывать виду. Я сутулилась и одевалась во все темное, стараясь быть как можно менее заметной. И только во сне я перевоплощалась в необыкновенно прекрасную стройную циркачку, которой восхищались, которой рукоплескали… «Дора Бриллиант, королева цирка!» – так меня представляли там, в этом мире несбыточных грез; и слова эти еще долго продолжали звучать в моем сознании, когда я, уже проснувшись, лежала в своей постели с мокрыми от слез глазами…

Трудно не фантазировать о собственном величии, если имеешь такое красивое, звучное имя – причем настоящее, невыдуманное. Но кто я была на самом деле? Некрасивая девочка, которая, повзрослев, стала ненамного краше. Полнота, конечно, ушла, но мне все еще казалось, что окружающие смотрят на меня с насмешкой. Я старалась перебороть в себе это чувство, идущее из детства, и порой мне даже казалось, что это у меня получается. Прекрасные сны, к большому сожалению, перестали посещать меня, и я сильно скучала по тому упоительному ощущению собственной значимости. Но мое имя… Оно словно требовало использовать свой потенциал. И это несоответствие имени и моего места в жизни все время мучило меня – оно скребло непрестанно, не давая забыть о нем ни на минуту.