Александр Михайловский - Великий князь Цусимский

А мне в это время было страшно и радостно одновременно. Ведь мне отводилась во всем этом деле главная роль. Я должна была погибнуть, но не просто так, а заключив в объятия свою жертву. Когда мне об этом сообщили, смертный холод разлился по моим конечностям, в то самое время как сердце, замедлив свои удары, билось сильно, горячо и торжественно… Ведь я сама этого хотела! Я не смогла обнять своего любимого в тот момент, когда непроизвольно сработавшая бомба разорвала его тело, так пусть в миг своей кончины я обниму одного из этих царских палачей, чтобы унести его с собой в могилу....

Я сама просила дать мне подобное задание, и Савинков мне обещал, но я почему-то ему не особо верила. Наверное, он, как и все руководство нашей организации, считал, что я не совсем готова. И я старалась доказать, что я достойна этой чести и смогу это сделать – принести себя в жертву революции. И вот наконец это свершилось! Они там, наверное, обсуждали и прикидывали, можно ли и вправду мне доверить это дело… И все-таки моя кандидатура явилась наилучшей. Выходит, вся моя работа была не зря. Я доказала свою преданность революции, и теперь мне доверяют безоговорочно.

После того как я, чуть побледнев, решительно кивнула в ответ на испытующий взгляд Савинкова, он и сообщил имя жертвы.

–Кто?! – переспросила я его одним лишь шевелением губ.

– Сам император Николай II… – в тишине торжественно ответил он, – гордись, Дора, ты войдешь в историю.

Я задохнулась от восторга при мысли о том, что мне предстоит подорвать вместе с собой русского царя, вечного угнетателя и палача нашего народа. Подвиг, что непременно будет запечатлен на скрижалях истории! Умереть, забрав с собой в небытие кровавого сатрапа и народного мучителя! Привыкая к этой мысли, я ощущала мелкую дрожь во всем теле, что никак не желала униматься. Товарищи смотрели на меня с таким уважением и таким дружеским участием, с такой любовью, что я едва сдержалась, чтобы не расплакаться от умиления и нежности к ним, ставшим моей семьей, вдохнувшим в меня уверенность в себе и открывшим мне смысл моего существования…

Я слушала, как Савинков своим уверенным, хорошо поставленным голосом, наполненным страстью и силой, объяснял мне, что я должна делать. Он очень хорошо объяснял – само строение его фраз вызывало во мне восхищение, заставляло непроизвольно тянуться к этому человеку; казалось, он обладал магнетическим даром.... А в моей голове, усиливая значимость произносимых им слов, торжественным фоном звучали фанфары… Это будет твой главный выход, Дора Бриллиант! И ты блестяще исполнишь свой номер в этом представлении – ради него ты и жила все эти годы… Ты сделаешь это на благо народу, во имя справедливости, и товарищи будут произносить твое имя с трепетом и благоговением.

План Савинкова выглядел следующим образом – меня опояшут взрывным устройством и я под видом просительницы должна буду вплотную приблизиться к царю. Есть такой дурацкий обычай, позволяющий подданным подавать прошения прямо в руки монарху. Затем, якобы в порыве чувств, мне нужно будет броситься к императору и обхватить его так, чтобы он не смог сразу вырваться. И именно эти объятия приведут в действие взрывной механизм, потому что для того, чтобы нательная бомба взорвалась, потребуется широко развести в стороны руки …

В комнате стояла тишина, в которой звучал лишь голос Савинкова. Товарищи не сводили с него глаз. Лишь изредка я ловила на себе их взгляды – они словно заранее прощались со мной, и в то же время старались ободрить. Но смерти я не боялась, я боялась лишь того чувства боли, которое, наверное, возникнет хоть на короткий момент. Хоть все уверяли, что почувствовать человек ничего не успевает, я в этом сомневалась. В том же, что я не отступлю и не передумаю в последний момент, у меня сомнений не было. Собственно, к чему мне была вся эта никчемная жизнь? Я вообще удивлялась, как тысячи людей могут проживать свои дни в какой-то мелкой суете, без смысла, без идеи, без жертвенности. Точно черви, копошащиеся в земле! Ничего, настанет такое будущее, когда сердце каждого будет объято великой идеей, люди будут идти в ногу и ощущать свое нерушимое единство… Наверное, борьба закончится еще не скоро. Но даже тогда, когда она закончится – лет, наверное, через сто или двести – люди уже будут другими. Они будут жить светлыми идеалами, культивируя равенство, братство и справедливость, и навсегда оставят свое бессмысленное копошение поодиночке в жалких попытках хоть немного улучшить свою жизнь…

И вот теперь, находясь в этой камере, я пыталась вспомнить все, что предшествовало моему попаданию сюда. Очень медленно в голове прояснялось. С раздирающей болью пришло осознание, что никакого дела не было. Не было! Мы не успели. До покушения нам предстояло собраться еще неоднократно, кроме того, нужно было изготовить бомбу и продумать конкретный план действий. «Они» взяли нас прямо там, на конспиративной квартире, когда туда зашел Азеф проверить нашу готовность к покушению на Плеве… К тому делу мы тоже готовились, но как-то не всерьез. Видимо, Азеф и в самом деле был предателем и, заметив эту несерьезность, решил сдать нас полиции.

В какой-то момент я осознала, что это и вправду одиночная тюремная камера, а вовсе не ад… А похожий на Сатану господин – вовсе не Князь Тьмы, а следователь охранки господин Мартынов. Правда, он упорно говорит о том, что он не имеет отношения ни к охранке, ни к жандармам, ни даже к Департаменту полиции (святая истинная правда), а служит в какой-то там имперской безопасности. Сначала я ему не верила, и, как оказалось, зря. У царя и вправду появились новые кровавые цепные псы, по сравнению с которыми все прежние ничего не значат, потому что главный над ними служит самому Сатане. Он все знает, он все видит, он с беспощадной точностью угадывает мои болевые места. Впрочем, этот факт меня не утешает, а, скорее, наоборот. Оставаясь одна, я начинаю тихонько завывать, царапая ногтями обшарпанную стену. Мучительные воспоминания снова и снова встают передо мной с беспощадной ясностью…

Итак, конспиративная квартира, первое собрание в присутствии Азефа, посвященное планированию фальшивого покушения на Плеве… Армагеддон начался внезапно. Последнее, что я помню – это ослепительная вспышка и оглушительный грохот, расколовший череп. Дикие вопли, мечущиеся силуэты, чьи-то грозные выкрики…Не могу сказать, почудилось мне это или нет, но на мгновение передо мной возникли глаза Савинкова – круглые, полные ужаса и изумления, какие-то разом посветлевшие, словно в них выжгли все разумное. А потом я провалилась в какую-то глубокую бездну. Очнулась я уже здесь, в камере, мокрая с ног до головы и в одной грубой рубашке на голое тело…