Валерий Красников - Божественное вмешательство

Отправив Афросиба с золотым обозом назад, в столицу, я, потирая руки, пребывал в предвкушении великих дел. Правда, не долго. Ровно до того момента, как, войдя в базилику Перузии, увидел там консула Мастаму Старшего и восседающую рядом Спуринию.

И грустно и стыдно. Давно я не переживал столь неприятные ощущения. Да и обидно стало, что за мою помощь Этрурии Мастама выкатил такую подставу. Смотрю на первую жену и гадаю, чего ожидать от этой встречи? А консул — само радушие:

— Аве Алексиус! — Приветствует, резво соскакивая со стула и стремительно сокращая расстояние, раскрывает объятия. Обнялись как старые друзья.

— Аве Консул, — отвечаю. Замечаю, как вытянулись лица у сопровождающих меня воинов. Благо, что хоть они не станут требовать объяснений. Я все же их бренн. А шельмец Мастама, подводит меня к Спуринии и самодовольно, будто и правда приложил к тому титанические усилия, докладывает:

— Богам угодно было испытать тебя, но твои друзья смогли защитить самое дорогое, что у тебя есть — жену и сына. — Спуриния щелкает перстами и незамеченная мной рабыня, скромно стоящая у терракотовой колонны, подталкивает ко мне ребенка. Мальчугану не потребовалось какого либо ускорения с ее стороны. Он знал кто я. С криком: «Папа!», — малыш побежал, и мне ничего не оставалось, как обнять это маленькое чудо. Сердце дрогнуло. Этот парень, каким то образом тут же стал дорог мне не менее, чем оставленная в Мельпуме дочь.

Держу на руках сына, сдерживаю наворачивающиеся на глаза слезы, а безжалостный ум напоминает, что все происходящее не к месту и может повредить моей репутации у кельтов. Оглядываюсь на Вуделя. Слава Богам, вижу совершенно идиотскую улыбку умиления происходящему на его простодушном лице. В той или иной мере придерживаются того же настроя и другие галлы. В общем, радуются за своего бренна. Беру себя в руки и отвечаю Мастаме:

— Моя благодарность друзьям, — делаю многозначительную паузу и лишь после того, как консул, смутившись, отвел взгляд, продолжаю, — больше, чем я смогу сделать. Но, узнав об угрозе государству и народу, я не мог остаться равнодушным. У Перузии стоит лагерем тридцатипятитысячная армия, собранная мной, что бы остановить врагов Этрурии.

— Об этом, славный Алексиус из рода Спурина мы поговорим завтра, а сейчас я оставлю тебя наедине с семьей, — отвечает Мастама и, пожав мне предплечье, уходит, оставляя меня в некотором недоумении. — «Старый интриган! Что ты приготовил для меня на завтра?», — даже если бы я и захотел спросить его об этом прямо, то не успел бы, настолько быстро консул покинул базилику. За ним из здания вышли солдаты и рабы.

Спуриния подошла и забрала на руки сына. Спокойна и холодна как лед: «Пойдем, муж мой», — сказала, словно приказала и тут же направляется к выходу. Шепчу на ухо Вуделю: «Идите в лагерь», — его брови взлетают, в глазах вопрос, — «Мне тут ничто не угрожает, идите». Сам иду за Спуринией, уже не обращая внимания на свою свиту. Еще волнуюсь о последствиях этого приема, но куда больше переживаю о том моменте, когда, неизбежно придется остаться со Спуринией наедине.

Ужин начался в тягостном молчании. Собравшись с духом, рассказываю ей обо всем, что произошло со мной за эти годы. Рассказываю, все как было, не утаивая ничего, и о Гвенвил тоже. Спуриния слушает спокойно, и я не могу понять, что она переживает, да и переживает ли вообще? Едва окончил свое повествование, как Спуриния призналась, что приняла ухаживания Септимуса Помпы, думая о будущем нашего сына. Это признание стоило ей усилий, лицо и грудь покрылись красными пятнами, и как я понял позже, не от смущения. Септимус ей был не приятен и это откровение, почему-то обрадовало меня. Желая поддержать, беру ее руку в свою. Лучше бы я этого не делал! Из глаз Спуринии брызнули слезы, она вскочила с места и обняла меня. Пришлось подняться и мне. Спуриния тут же прижалась всем телом и стала осыпать мое лицо и шею поцелуями.

В моей душе сражаются долг и чувства. Ну не могу я ответить Спуринии на нежность! Гвенвил люблю! И никого кроме этой женщины не желаю! Пытаюсь поцеловать Спуринию, губы словно онемели: мое тело противится любви. Спуриния ничего не замечает. Лишь только когда ее рука залезла мне в штаны, и я, естественно, как-то весь съежился, испытывая дискомфорт, она все поняла. Села, расправив плечи и гордо вскинув подбородок, говорит:

— Я не виню тебя. Я, смертная, безропотно принимаю все, что боги уготовили для меня. Хочу одного и прошу тебя. Эту ночь проведи рядом со мной и начни искать мне мужа. Выдай меня замуж. — Услышав такую просьбу, теряю дар речи. И лишь потом, к утру понимаю. Как ловко она меня провела: попросив подыскать мужа, она знала, что первое желание — провести ночь в одной постели, исполнится наверняка.

— Хорошо, лю… Хорошо, — отвечаю, а сам словно телок на поводке иду за ней в спальню.

Лежим вместе. Время от времени Спуриния тяжело вздыхает. Искренне жаль ее. Вот на этой волне и погладил ее плечо. Наверное, она сильно хотела любить и быть любимой. Под напором неистовой страсти мое тело сдалось, а совесть совсем запуталась в попытках определить, кому я на самом деле изменил и что кому должен. Засыпая под утро, слышу: «Пока не выдашь меня замуж, буду теперь всегда рядом», — молчу, полагая, что утро вечера мудренее.

Просыпаюсь от приятных для разомлевшего со сна тела объятий. Открываю глаза. Это Спуриния тискает меня, словно котенка.

— Вставай, муж. Консул Мастама уже ждет тебя в базилике. — Не знаю, что и ответить. Делаю вид, что способ, каким она меня разбудила в порядке вещей, по-деловому отвечаю:

— Я готов.

Позволяю себя обрядить в тогу, отправляюсь на встречу с Мастамой.

Старик уже не лезет обниматься. Сухо здоровается, лишь кивнув мне головой, и сходу начинает говорить по делу:

— Алексиус, надеюсь, что полученное тобой в Арреции золото, достаточная плата за помощь Этрурии? — Признаюсь себе, что этот старик не обаял меня вчера, а сегодня он мне просто неприятен.

— Я ничего не попрошу у сената за помощь, — на мой взгляд, дипломатично отвечаю. Мастама морщится. Так хочется ему сказать что-нибудь обидное, но пока сдерживаюсь, надев маску безразличия.

— Боги наказали всех тех, кто причинил тебе вред. Не думаю, что ты забыл кто ты и откуда, — с трудом сдерживаю улыбку. Знал бы он правду! — Этрурия действительно нуждается в помощи, но мой сын говорил о легионе, который ты блестяще обучил и вооружил, а я вижу у стен города не меньше восьми легионов диких галлов. — Мастама так возбудился, что стал мерить шагами залу базилики, — Сенат и народ Этрурии не может допустить, что бы такая большая армия находилась на территории государства, особенно тогда, когда собственная армия готовиться к войне на юге.