Михаил Королюк - Спасти СССР. Манифестация

Мелкая посмотрела на нее с ужасом, словно та святотатствовала.

- Ладно, ладно! - энергично замахала мама руками. - Да я так просто… Дюш, ты голоден?

- А то…

- На плите - хек жареный. И　картошка в депрессии.

- Как это? - невольно заинтересовался я.

- Ну, пюре, - хихикнула она. - Вроде картошка как картошка, но такая подавленная!

Я усмехнулся и посмотрел на Мелкую:

- Поешь?

- Ой… Я　сейчас лопну. - Бровки ее вскинулись виноватым домиком.

- Ну, тогда просто посиди со мной.

Она с готовностью закивала, все так же крепко, двумя руками, прижимая к себе подарок.

- Идите, - отпустила нас мама. Похоже, к　ней вернулось благодушное настроение.

Я поволок Мелкую на кухню пошептаться о новостях с квартирного фронта. Когда на часах было уже полдесятого, а　в коробке с бакинским курабье показалось дно, домой возвернулся блудный папа.

- Доро-ая… - громко воскликнул он с порога и энергично, но излишне размашисто протянул растрепанный букет мимоз. - Стальное завтра!

Из-под полы его по-молодецки распахнутого пальто волочился чудом уцепившийся за что-то и благодаря тому хоть и грязный, но уцелевший импортный (настоящий шотландский!) шарф. Лицо у папы было чистым, но на уголке носового платка, что пижонски выглядывал из нагрудного кармана, виднелись подозрительные розоватые разводы.

Мама неторопливо, с　чувством, уперла руки в боки и длинно вдохнула, набирая побольше воздуха.

- Хм… - негромко подал я голос, - наверное, партполитработу благоразумно будет перенести на утро.

Папа посмотрел на меня с немой благодарностью во взоре.

- Да, - помолчав, хмуро согласилась мама, а　потом многообещающе покивала папе: - Будет тебе и «завтра», будет и «стальное». Будут тебе и лаборантки кафедральные на брудершафт!

Из папы вырвался неологизм - какое-то неизвестное еще филологической науке междометие, щедро сдобренное нотками протеста. Потом он попытался еще раз всучить маме букет.

- Так. - Я развернулся, прихватил застывшую за моей спиной Мелкую за локоток и громко, привлекая внимание противоборствующих сторон, объявил: - Ну а мы - спать. И　вы там сильно не шумите…

- Ох, - выдохнула Мелкая с ужасом, едва я закрыл за нами дверь, - и что теперь будет?!

- Да ничего страшного, - легко отмахнулся я, - повоспитывает завтра, потом помирятся.

Мы прислушались к разворачивающемуся за дверью действу. Судя по сдавленному шипению, мама предъявляла пострадавший шарф, а папа пытался жестами уверить ее в своих самых лучших намерениях.

- Спать, - подвел я черту.

Но не спалось и даже не лежалось. Я　искрутился на скрипучем кресле-кровати, за десять минут свернув простыню под собой в тугой жгут.

- Извини, - сказал, расправляя ткань, - мешаю тебе.

Мелкая тут же повернулась на бок, лицом ко мне. Мы лежали почти на одном уровне, разделенные лишь ручкой кресла да узкой щелью между кроватями.

- Боишься, не помирятся?

- А? Да нет! - Я еще раз прислушался к далекому шумку из родительской комнаты. - Все будет нормально.

- А что тогда?

Я лишь повздыхал в темноту. Мелкая придвинулась ближе и прошептала:

- Секрет?

- Да о завтра думаю, - неожиданно даже для самого себя признался я, - о　Томе.

Мелкая промолчала, и я счел нужным пояснить:

- Понимаешь, мне же завтра с ней объясняться… Про тебя. Наверное…

Повисла тишина.

- Наверное? - подала наконец голос Мелкая.

- Ну да. Понимаешь… - Я　приподнялся на локте и жарко зашептал: - Я　не знаю, как правильно поступить. Если вы обе со мной надолго, то рано или поздно вот эта наша с тобой ситуация станет известна и ей. И что тогда? Как я потом объясню, почему не доверял ей сейчас?

Мелкая понимающе кивнула:

- Тогда рассказывай, конечно.

- Боюсь. - Я　упал на спину и уставился в потолок. - Знаешь, слишком часто многое, начавшись как сказка, заканчивается потом как страшный сон. Именно поэтому, взрослея, люди становятся осторожней. Да, недоверие закрывает глаза на хорошее в человеке, это верно… Но доверие - на плохое! А　если я завтра разбужу в ней своим рассказом это самое плохое? Поэтому - боюсь.

- Бедный… - Мелкая извернулась, просунула под перекладину руку и легонько погладила меня по волосам.

Я покосился на нее с удивлением.

- Тут так получается… - Я　покусал, раздумывая, губу. - Иногда недомолвить - значит защитить человека от его злой стороны. Вот я и мучаюсь: быть правильно-честным или, исходя из лучших побуждений, принять на себя ответственность за обман.

Мы еще помолчали. Потом Мелкая приподнялась, уселась, скрестив ноги, сложила руки на коленях и негромко заговорила:

- Я не знаю, что тебе делать завтра. Но. - Она наклонилась ко мне, и　в голосе ее появились какие-то торжественные вибрации. - Если ты посчитаешь нужным, то обманывай меня. Я　разрешаю.

- Уф… - вырвалось из меня от этой неожиданной щедрости. В　горле запершило. - Спасибо. Правда. Наверное, - я прищурился в потолок, - я иногда буду вынужден это делать. Но только тогда, когда это будет крайне необходимо. Обещаю.

- И не мучайся тогда. - Она восприняла мое признание очень легко. Взбила подушку, улеглась, поблестела глазами, а　потом поднялась на локтях и позвала заговорщицким тоном: - Дюша…

- Что? - повернул я голову.

Было видно, что она колеблется. Потом все же решилась:

- А ты хочешь, чтобы я духами намазалась?

- Ох… - Я　невольно улыбнулся. - Вообще-то духами не мажутся, их носят. Да, мне было бы приятно, если бы ты иногда, когда тебе этого хочется, их носила.

- Хорошо, - согласилась она довольным тоном. Легла на спину и на время замолчала, что-то обдумывая. - Дюш… - донеслось потом чуть слышно.

- А?

- А какая еще точка?

- Точка?

- Запястья, за ушами, ямка… А　еще?

Я помолчал, давясь ухмылкой.

- Дю-уш? - проявила Мелкая настойчивость.

- Гхм… Ну, примерно на ладонь ниже пупка.

До меня донеслось какое-то невнятное ойканье, потом звуки оттуда словно отрезало, и　наступила мертвая тишина. А спустя всего пяток минут послышалось ровное сопение, и я позавидовал способности Мелкой засыпать. А　потом, все так же улыбаясь, заснул и сам.

Среда 8　марта 1978 года, день

Ленинград, Измайловский проспект

- Ты куда это собрался? - вполголоса шипела мне в спину мама.

- На свидание, - ровно ответил я и, повернувшись к трюмо теперь в полуанфас, придирчиво оценил свой вид.

- А… А　Томочка? - Моя прямота, судя по маминому голосу, оказалась для нее неожиданной.

- Так я с ней и иду, - изобразил я живое недоумение.

- Да нет же! Не та! Вот эта! - Мама возмущенно ткнула пальцем в сторону моей комнаты.

- А с ней у нас товарищеские отношения. - Я　остался в целом удовлетворен картинкой в зеркале и потянулся за «Шипром».

- Боже, какой ты еще у меня дурачок! - запричитало, закатывая глаза к потолку, мамино отражение.