Михаил Королюк - Спасти СССР. Манифестация

Я поморщился. Лучше бы я не мог такое понять.

Но знал я, знал то нежданное томление, что приходит внезапно и делает ничтожным устоявшийся и добротный быт. Оно переживается поначалу точно постыдная болезнь. Право, смех, кому сказать: умудренные опытом мужчины, чья спокойная и размеренная жизнь уже перевалила за экватор, принимаются вести себя как мальчишки - это в самом их нутре, где, казалось бы, все уже на сто раз надежно утрамбовано и закатано, вдруг начинает бить ключом сладкая жажда молодости. Свежий ветер выворачивает заколоченные двери, рвет с карнизов тяжелые шторы, и　восходит, заливая жаром душу, негасимый свет.

Добром такое заканчивается редко. Они срываются прочь, принимая на себя иудин грех. Их много, и　тысячеголовое то стадо ломится куда-то в диком неудержимом гоне, остервенело хекая, мыча и натужно хрипя что-то неразборчивое и жуткое, не разбирая пути, да и какой там может быть путь? Вздымаются потные бока, с шумом всасывается воздух, и тяжелый топот сотрясает каменистые склоны.

Время жестоко мстит за попытки обратить себя вспять, и　то тут, то там тянутся, тянутся вниз следы кровавой пены. Такие беглецы обычно кончают жизнь одиноко, истекая багровым соком у подножия, и　глаза их стынут от недоумения и детской обиды.

Но говорить такому «стой»?! Вставать на его пути?

А как же будут случаться чудеса, если мы не пойдем им навстречу?

Да, мне практически нечего было сказать ему в ответ.

- Маму жалко. - Мой голос невольно дрогнул.

Папино лицо дернулось, как от удара, рот некрасиво скривился.

- Да, - глухо согласился он, - жалко.

В палате повисло тягостное, душное молчание. Пытка той тишиной продолжалась, казалось, вечность.

- М-дя… - крякнул наконец папа, - вот так готовишься, копишь слова, а　потом понимаешь, что все это ни о чем…

Я наклонился к нему:

- Так ты тогда подумай еще, хорошо? Спешить-то некуда.

- Подумаю, - кивнул он и, помолчав, добавил: - Спасибо.

- Да ладно. - Мне удалась слабая улыбка. Я　пододвинулся и взял папу за руку: - Мы же тебя любим.

Мы еще немного посидели в тишине, потом я, отчего-то смущаясь, полез в свою сумку.

- Да, вот принес тебе, гемоглобин повышать. - С　этими словами я выложил на тумбочку три крупных граната. - Больше тебе сейчас вроде ничего нельзя. Ну и вот это почитать. - Я　извлек новенькую книгу.

- «Киммерийское лето»? - прочел папа с зеленой обложки. - Про греков, что ли?

- Не совсем, - улыбнулся я. - На, вникай.

Папа отложил книгу и, чуть помедлив, спросил:

- Как там твоя Мелкая? Наладилось у нее дома?

Я покривил лицо:

- Лучше, но не очень. Но там это «не очень» будет постоянно. Я　буду за ней приглядывать.

Папа помолчал, пристально меня разглядывая, потом уточнил:

- Помощь какая нужна?

- Деньги есть. А　черного кобеля… Ну, сам понимаешь, - махнул я с безнадежностью рукой и перевел разговор: - Тебе живот-то сильно распороли?

- Да нет, постарались на славу: шесть сантиметров всего.

- Пижоны…

- Если что, расширились бы. - Папа потыкал пальцем в повязку и поморщился.

- Я в ординаторскую зайду, да? Чтобы посмотрели шов?

Папа с сомнением поглядел на посаженную на клеол повязку.

- Да, надо бы проверить, - протянул задумчиво.

Я побыл с ним еще минут пять и засобирался - неловкость продолжала висеть в воздухе, и　разговор постоянно пробуксовывал.

- Ты там это… - Папа настороженно взглянул на меня. - Не болтай пока ничего лишнего.

- Понятно дело, не дурак, - ответил я.

На том и расстались.

В ординаторской было пусто. Я　озадачил молоденькую постовую, а　потом побрел, размышляя, по коридору.

Похоже, пришла пора изменять принципам. Или нет?

Невольно прогибая мир вокруг себя по-новому, я　старательно сохранял приватность близких и знакомых. Тому можно было найти несколько рациональных объяснений, но намного важней для меня было иное: я　не хотел превратиться в одинокого мизантропа.

Сейчас же… Сейчас мне надо было понять, не совершает ли батя ошибку. Я　не собирался учить его жизни, но есть ли вообще у него этот шанс - взлететь в новой жизни? В　этом можно было попытаться разобраться. А　раз можно, то и нужно.

Во мне медленно закипала злость - не на кого-то конкретно, а　вообще на жизнь. И　так на горбу почти неподъемный груз, так вот на тебе еще сверху ворох житейских проблем. Да и то ладно, что ворох, - разберусь. Но где, мать его, найти на все на это время?!

Время - вот что постоянно ограничивает меня. Дурацкое положение - я могу решить почти любой вопрос по отдельности, но не могу решить их все вместе.

От чего отрезать? Что лишнее?

Тома? Мелкая? Семья? Математика?

Все. А　больше у меня ничего и нет.

Я невольно закряхтел, словно корячась под неподъемным грузом.

«Надо выкручиваться, - приказал сам себе, - и вертись как хочешь!»

С этими благими мыслями я свернул к туалету.

В большом предбаннике, общем для мужской и женской секций, симпатичная санитарка колдовала над оцинкованным ведром, взбивая щеткой содержимое. Можно было не принюхиваться - характерная вонь лизола легко перебивала и табачный дым, и　ядреный запах сортира.

Я остановился, словно налетел на стену.

Девушка что-то почувствовала и вскинула на меня взгляд. Светло-карие глаза ожгло стыдом.

- Кузя? - ошеломленно пробормотал я. - А　ты-то что тут делаешь?

Впрочем, она уже собралась.

- Работаю я здесь, Соколов, работаю. - Последнее слово она произнесла по слогам, как для идиота. Затем вернулась к взбиванию в пену красно-бурой жижи. - Иди куда шел, не мешай.

- Ага… - Я　все никак не мог призвать к порядку разбежавшиеся мысли. - За маму?

- Тебе-то какое дело? - Она перенесла ведро в раковину и включила воду.

Я подошел и взялся за ручку.

- Куда нести?

Она угрюмо помолчала, потом невесело усмехнулась:

- Никуда. Здесь, потом «взлетную полосу».

Я припомнил уходящий вдаль широкий кафедральный коридор - фигурка медсестры на дальнем посту различалась уже с трудом.

- Понятно, - сглотнул, прикинув, - понятно отчего ты по утрам такая сонная.

- Соколов! - Кузя поправила тыльной стороной ладони свалившуюся на глаз прядь и прищурилась на меня с угрозой. - Вот попробуй только в школе кому рассказать!

- Это ты меня так обидеть сейчас хотела, что ли? - Я　опустил тяжелое ведро на пол. - Еще одна щетка есть?

Кафель мы терли молча. Как ни странно, но эта размеренная, плитка за плиткой, работа подействовала на меня умиротворяюще. Постепенно я перестал злобно пыхтеть и создал запрос на блондинку. Затем еще раз обдумал ситуацию с Мелкой. А　потом у меня начала с непривычки ныть поясница, и　я покосился на Кузю с уважением - той, казалось, все было нипочем.

Когда ломота в спине стала уже почти нестерпимой, а　мы домыли лишь до середины «взлетки», позади раздался знакомый голос: