Михаил Королюк - Спасти СССР. Манифестация

- Лексеич, стой!

Я с облегчением распрямился.

С каталки на меня с изумлением смотрел отец. Кряхтя, он повернулся на бок, приподнялся на локте. Взглянул на щетку в моих руках, ведро с лизолом… Изучил и, видимо, не узнал Кузю. Страдальчески скривился:

- Андрей… Ну ты это… С　меня-то дурного примера не бери. Куда тебе столько?!

Кузя оперлась подбородком на длинную ручку и с нескрываемым интересом навострила ушки.

- В хозяйстве все сгодится, - ответил я. Потом подумал и добавил: - Но ты все неправильно понял.

- Ну-ну, - невнятно пробормотал он и скомандовал дежурному врачу: - Поехали.

- Кто это? - спросила Кузя, когда каталку затолкали в перевязочную неподалеку.

- Папа, - пояснил я, макая щетку в ведро, - думаешь, я　сюда пришел посмотреть на твои прекрасные глазки?

- Уж и помечтать нельзя, - фыркнула она, - а что он имел в виду?

- Наверное, ошибки молодости. - Я　еще раз измерил взглядом расстояние до входной двери и сказал: - Пойду новый раствор сделаю, этого все равно не хватит. Отдыхай.

Прошел еще час, прежде чем мы домыли наконец этот бесконечный коридор и пошли переодеваться. Было начало десятого.

Я отправил халат в шкаф. Туда же полетели бахилы. Спину продолжало нещадно ломить. От пуловера навязчиво тянуло потом и лизолом, и　я невольно поморщился, принюхавшись.

- Да, - меланхолично заметила Кузя, - не Франция.

Она уже надела пальто и теперь ждала меня, отвернувшись к темному окну.

Я молча влез в куртку, натянул на голову шапку. Потом повернулся к Кузе:

- Слушай, - сказал проникновенно, - ты же девушка разумная… Пойми, я　не могу всем своим одноклассницам духи на Восьмое марта раздаривать, верно?

- Дурак, - резко крутанулась она, - да я на духи и не рассчитывала! Хотя, конечно, мне очень интересно, за какие такие заслуги они этому тощему цыпленку отвалились! Но хоть что-нибудь от себя ты мне мог подарить, а?!

Я стоял, беззвучно открывая рот, и　чувствовал себя последним идиотом.

- Тут ты меня уела, - согласился сокрушенно, - но, с　другой стороны, ведь есть здесь и твоя вина.

Она посмотрела на меня исподлобья:

- Это какая?

- Ну… - Скулы ее пошли красными пятнами, и　я засомневался, говорить дальше или нет. Потом решился: - Ты же всеми силами даешь понять, что с тобой могут быть или совсем близкие отношения, или никакие. Вот… - развел я руками, - никакие и получаются.

Кузя молча отвернулась.

Мы вышли во двор и двинулись на свет далеких фонарей.

- Соколов… - прозвучало слева устало, - скажи мне честно, Соколов: вот зачем ты стал мне сегодня помогать? Чего ты хотел добиться?

- А, это просто. - Я　пнул подвернувшуюся ледышку, и　она полетела, поблескивая, во тьму. - Понимаешь, Кузя, не скажу за женщин, но мужчины развиваются в поступках. Это как подъем в гору. Поступок - шаг, поступок - ты еще чуть выше. Необязательно влезать на броневик, уступить место в автобусе тоже сойдет. Главное, что ты отдаешь что-то за просто так. Время, деньги, здоровье. Жизнь. Мне этот подъем еще не надоел.

- Ага, - глубокомысленно сказала Кузя и вдруг сильно толкнула меня в придорожный сугроб.

Я испытал в полете короткое, но острое дежавю.

- Твою… - отплюнул снег. Перевернулся, ломая хрусткую корку, на бок и посмотрел снизу вверх. - Ты чего, Кузя? Лизол в голову ударил?

- Все! - Голос ее повеселел. - Я　на тебя больше не сержусь. Вылазь уже оттуда, хватит барахтаться у моих ног. На, держи.

И она, чуть наклонившись, протянула мне ладошку.

Соблазн был велик.

«Вот сейчас ка-а-ак дерну на себя… Ка-а-ак завизжит она радостно…»

Это меня и отрезвило. Я　осторожно взялся за горячие пальцы и выкарабкался из сугроба. Посмотрел на Кузю и получил в ответ безмятежный взгляд. Похоже, она умела встречать неудачи с ясным, почти веселым лицом. И　когда только научилась?

- Пошли, хулиганка. - Я вздохнул и подставил локоть. - Уж полночь близится.

- А ты чего вздыхаешь? - ткнула Кузя меня в бок. - У　тебя-то все - лучше некуда. Счастливчик.

Я промолчал. Счастливчик - с　этим не поспоришь. Но отчего же тогда бывает так хреново?

Суббота 11　марта, раннее утро

Ленинград, Измайловский проспект

Как я вытаскивал себя из теплой кровати в пять утра - заслуживает отдельной саги. Не помог ни прохладный душ, ни крепкий чай, и　за стол на кухне я сел с гудящей, словно после разудалой пьянки, головой.

Было очень тихо, город еще спал. Желтые фонари освещали совершенно пустынный проспект. Часа два у меня было: мама раньше семи не встанет. Мелкая, как выяснилось в последние дни, тоже еще та засоня: вечером обычно не уложить, утром не поднять. Поэтому я разложил для виду учебники по математике, несколько исписанных символами листов и, на всякий случай прислушиваясь к квартирной тишине, застрочил скорописью в тетради.

Минут за сорок я закончил дописывать структуру польского националистического подполья, каналы его связи со станцией ЦРУ в Варшаве и дальше, с　обосновавшимся в США бывшим агентом гестапо Зигфридом Ханфом, что из-за океана руководит теперь «Свободной Польшей». На этом я с облегчением подвел черту и усмехнулся про себя: в　этом варианте истории план по дестабилизации Польской Народной Республики ляжет на стол Президенту США чуть ли не день в день с Москвой.

Поможет?

Я не был в том уверен: Брежнев любил Герека, а　тот любил читать по утрам «Le Monde». Плохое сочетание.

Оставалось нанести coup de grace [12] добивающий удар (фр.). - ответить на вопрос Андропова о советском человеке .

«Как приятно думать, что человек по природе своей хорош, разумен и справедлив, - тосковал я, глядя в окно, - и лишь угнетение злых властей не дает ему раскрыться. Сбрось их - и все будет хорошо… Только отчего же, когда этого человека освободили от СССР, он сразу бросился назад, и　ко дню даже не вчерашнему, а позавчерашнему?»

Пощекотать, что ли, своему визави нервы? Кое-что о мыслях Андропова на эту тему я теперь знал из воспоминаний его сотрудников.

Я сел и начал выводить заимствованным почерком:

«Согласен с Вами, Юрий Владимирович, в　том, что советский человек - это представитель „социалистического дворянства“, способный испытывать нравственную ответственность за общие интересы…»

Тот же день, вечер

Ленинград, Бородинская улица

На плов по заселении в снятую квартиру мы так и не сподобились. Мелкая долго гремела на кухне посудой, проводя ревизию доставшегося ей хозяйства, и　когда мы выбрались за продуктами, на рынок идти было уже поздно. Поэтому ограничились булочной и гастрономом «Диета».

Дома (да, я　уже осторожно пробовал это слово на вкус) я прокрутил очень жирную свинину с говядиной и возжелал поруководить дальнейшим. Мелкая посмотрела на меня снисходительно и, притворно сердясь, пыталась прогнать со своей территории. Потом доверила чистить картошку, но время от времени с опаской косилась на нож в моей руке.