Владимир Поселягин - Сашка

Замерев на миг, я вздохнул и осмотрелся. Диктор сидел напротив меня, оцепенев, две блестящие дорожки были на его щеках. Я не видел ранее ни у кого столько горя в глазах, как у него, тот впитывал всё, что я говорил. Такими же глазами на меня смотрели и остальные, кто был в студии. Мой рассказ не просто тронул их души, он ранил, убивал их.

– Теперь, когда вы, надеюсь, поняли, что собой представляют фашисты, не стоит видеть в них людей. Но вернёмся к моему рассказу. Я уже говорил, что убил девятерых немцев. Опишу, как это было. Впервые они нам встретились, когда мы ещё недалеко отъехали от деревни и встали лагерем на ночёвку. Я пошёл к роднику за водой, а когда возвращался, увидел их. Три немца, рядом на дороге мотоцикл с пулемётом. Как мне потом рассказал дед, было три мотоцикла, наверное, разведка, два дальше проехали, а этот остановился. Обыскивали телегу. У деда берданку отобрали. У меня был наган, я подкрался, благо ельник густой и позволял это сделать, и с восьми метров открыл огонь. Немцы ну очень шустрые оказались, при первом же выстреле сразу в разные стороны попрыгали, чтобы открыть ответный огонь. Опытные, это сразу видно. В общем, я с переп угу все патроны выпустил, но, к счастью, в цель, так что живых не было, добивать не пришлось. Что мне не понравилось, всё это произошло на глазах родни, особенно младших сестёр и брата. Не надо им такое видеть, совсем не надо, позже я старался оберегать их от таких зрелищ, и у меня получалось, а подобных случаев у нас на пути хватало. Мы собрали трофеи, даже форму сняли, не побрезговали, постирать не трудно, я на мотоцикле впереди поехал, и мы ушли с этой дороги, чтобы не повстречаться с немцами. Я решил отдать мотоцикл и оружие нашим военным, всё же рабочая техника. Документы убитых немцев я не отдал, они и сейчас при мне хранятся, да и солдатские жетоны тоже. Это первая встреча. Потом через несколько дней во время проливного дождя нам повстречался застрявший в грязи немецкий бронетранспортёр. Остальные, видимо, двинули дальше, а эти в кузове на примусе обед готовили. Скрыто подойдя, я расстрелял их из пистолета. Я тогда подумал также перегнать бронетранспортёр к нам, видел, что его можно вытащить, управлять умею, несмотря на то что мне двенадцать лет. Однако не стал этого делать. Собрал всё, что было внутри, даже ППШ нашёл сорокового года выпуска, пробная партия ещё до того, как их на вооружение приняли, с номером «триста тридцать семь». И противотанковое немецкое ружьё. Документы этих немцев, экипажа бронетранспортёра, тоже со мной. Дальше мы уходили в тылы наших войск, оторвавшись от немцев. Как-то, завидев строй бомбардировщиков, я решил проверить, смогу ли сбить хотя бы один из противотанкового ружья. Попросил у мамы подушку и пробно выстрелил. Отдача была такая, что я упал сбитый с ног, слишком лёгкий для отдачи. На плече начал расплываться синяк, подушка плохо помогала. Однако, рассчитав траекторию, я стал стрелять по самолётам. Целился в кабины. Пуля тяжёлая, мощная, при попадании лётчика гарантированно выведет из строя, даже если в ногу или руку попадёт, просто оторвёт их. И я попал, по два выстрела делал в два самолёта. Поднимался с земли после каждого выстрела, не чувствуя плечо, и стрелял. Два самолёта вывалились из строя, один в штопор свалился, и его покинуло два парашютиста, их там наши армейцы на поле ловили, а второй планировал и врезался в землю. Его никто не покинул. Пострелял я так, что у меня на плече и груди был огромный синяк, я не мог поднять правую руку. Потом меня врач осмотрел. Успокоил, что ничего не сломано, само заживёт, но просил больше такие травмы не получать, осложнения могут быть. Знаете, как обидно, немцы летают, а я по ним стрелять не мог. Дед пробовал, двадцать патронов в пустоту выпустил и перестал, не получалось у него. А теперь о следующей тройке немцев. Когда рука зажила и я смог ею пользоваться, снова встретились низколетящие бомбардировщики. Тут я сбил три самолёта. Со всех попрыгали немцы, семеро. Они садились далеко от меня, да и я был не в том состоянии после стрельбы, чтобы искать их. С трудом ходил, рука в косынке, даже дышать больно было. А немцы сами вышли на нас ночью на костёр. Собаки их учуяли, разбудив нас с дедом. Я смог к ним подкрасться, там было три немецких лётчика, и застрелил из пистолета. Вот это все немцы, которых я убил лично. Ещё диверсанты были под Старой Руссой, но это совсем другая история, их живыми взяли. Вот так мы и шли по нашим тылам. Так что, думаю, фронтовики и люди понимающие увидят, что я не пустобрёх, всё, что я рассказал, происходило на глазах моей семьи и других свидетелей. Теперь стоит рассказать, чем со мной поделились раненые. Первое и самое важное. Это конечно же стрелковые ячейки. Я не знаю, какой муда… какой идио… В общем, я не знаю, кто приказал внести в уставы, что бойцам вместо полнопрофильных окопов предписывалось копать ячейки, мол, это чтобы бойцы не уставали, но я опишу, в чём ошибка. Давайте для примера возьмём стрелковый батальон. Он прибыл на место и начал окапываться, те самые стрелковые ячейки. Успели окопаться и замаскироваться, молодцы, хвала им, но такое редко бывает, обычно немцы раньше появляются. Так вот, окопались и замаскировались. Впереди у немцев всегда дозор идёт, его встречают огнём и тем самым обнаруживают свои позиции. Остатки дозора отходят и жалуются дядям с большими фуражками, что плохие русские их обидели там-то и там-то. В результате подошедшая пехота останавливается подальше, а по позициям батальона начинают бить миномёты, гаубицы и если есть свободные самолёты, то и штурмовики, это как раз их специализация. Что чувствует такой боец, находясь в одиночестве в стрелковой ячейке? Страх он чувствует. Как сказал один командир, в окопах атеистов нет. Думаю, многие фронтовики его поддержат. Так вот, всё вокруг трясётся, взлетают вверх тонны земли, сверху сыплется. Очень это страшно. Проходит время, потому что обстрел идёт не пять минут и не двадцать, до часа может доходить. Немцам нужно сравнять с землёй позиции батальона, чтобы их пехота и танки спокойно пошли дальше без особых потерь. После получаса такого обстрела у бойца появляются панические мысли. А что, если все погибли и я один остался?