Василий Звягинцев - Вихри Валгаллы

Распахнулась дверь, и в кабинет стремительным шагом, бесшумно ступая по ковровой дорожке мягкими шевровыми сапогами с высокими, почти дамскими каблуками, вбежал Лев Давыдович, «демократический диктатор», как он сам себя начал называть в узком кругу. Ошую и одесную от него, отстав на шаг, в ногу шли непременные и неразлучные адъютанты-близнецы: бывший поручик кавалергардского полка Роман Гурский и Лев Остерман (кажется, так; представляясь, он говорил невнятно, а написанной его фамилию никто и никогда не видел), числившийся раньше по цензурному ведомству. Гурский звенел антикварными шпорами, рефлекторно прижимал к бедру левую руку, как бы придерживая отсутствующий по причине неудобства в канцелярской жизни палаш, который когда-то носил ежедневно в длинных никелированных ножнах, куда для шика был брошен серебряный двугривенный. Чтобы мелодично побрякивало.

Его близнец, Остерман, чавкал по паркету литыми каучуковыми подошвами малиновых американских ботинок, а в правой руке нес кожаную папку, вызывавшую у посвященных мистический ужас. Ибо в ней хранились бумаги только двух сортов – с приказами по ведомству о поощрении и повышении в должности или расстрельные списки. Систему в их оглашении уловить было невозможно, нередко обласканные в первых упоминались и во вторых также.

На френче цвета маренго Гурского и на буклированном с искрой пиджаке Остермана одинаково мерцали кровавым рубином ордена Красного Знамени. Недоброжелатели злословили, что и номера орденов одинаковы, то ли 666, то ли 0690. Но это вряд ли.

Обиженные реалиями классовой борьбы люди поговаривали, что близнецы, кроме адъютантских, исполняли при Троцком и иные функции. Хотя зачем бы это Льву Давыдовичу, имевшему двух или трех жен и массу детей, впоследствии методично и целенаправленно истребленных Сталиным не только вместе с чадами и домочадцами, но даже и с самыми отдаленными единомышленниками? Разве что товарищ Троцкий – банальный ситуационный бисексуал?

Один из «братьев» был высок и белокур, другой, напротив, коренаст, присадист, скорее брюнет, чем блондин, и носил маленькие круглые очки.

Считалось, что Остерман – барон, потомок того самого канцлера Российской империи при Анне Иоанновне, сосланного в 1741 году Елизаветой Петровной в Березов. Другие выводили его от Остерман-Толстого Александра Ивановича, графа и генерала от инфантерии, отличившегося при Бородино и Кульме. Но если это так, то становилось непонятным, отчего бароном или графом не называли Гурского?

А если нет, то каким образом Гурский мог попасть в Пажеский корпус и прослужить вплоть до октябрьского переворота в полку, наиболее приближенном к особе государя? Однако если все-таки нет и генеалогия там другая, то понятнее становится, как он (они) сумели укрепиться в окружении Льва Давыдовича.

На фоне столь колоритных фигур Троцкий совершенно терялся, но это входило в его замысел. Так Борис Савинков, в бытность свою террористом, всегда носил черные ботинки и рыжие краги, чтобы все смотрели, изумляясь, на ноги и не запоминали лица…

А сзади валила беспорядочная толпа охранников и порученцев, как на подбор длинных и тонких, не иначе как носящих под кителями (исключительно дореволюционного пошива) корсеты, с безупречными проборами и вечными издевательски-почтительными улыбочками, за которыми Агранов отчетливо различал тщательно спрятанную ненависть к коммунистам и прочему быдлу, вдруг дорвавшемуся до власти. Все они прославились своей безграничной жестокостью при расправах с теми бойцами и командирами, на которых обрушивался гнев «вождя и организатора» Красной Армии. Агранов был уверен, что таким образом абсолютно безнаказанно они проявляли свою контрреволюционную сущность. Куда ведь проще и приятнее убивать коммунистов по приказу главного коммуниста в подвалах и у железнодорожных насыпей, чем рискуя жизнью в колчаковских и деникинских пехотных цепях.

Адъютанты сноровисто рассыпались по кабинету, замерли у каждого окна, у высокой входной и двух маленьких, ведущих в комнату отдыха и на черную лестницу, дверей.

Это никого не удивило и не насторожило, таков был отработанный за два года ритуал.

– Ну, что, товарищи, какие решения приняты? Кто на этот раз мутит воду и пытается дезорганизовать положение в республике? Левые, правые, эсеры, монархисты? Кто? Надеюсь, у вас уже готов план действий и составлены проскрипционные списки? Я ждал три дня, думал, что и без моего вмешательства порядок будет наведен. У нас что, февраль семнадцатого года? Я считаю, что каждый должен отвечать за порученное дело. Или вы, Вячеслав Рудольфович, по-прежнему надеетесь, что все вопросы должны решаться на заседаниях ЦК? Отвечайте, я жду, ну…

Менжинский начал сбивчиво объясняться, ссылаясь на действительно сложное положение, в котором оказалась ВЧК. С одной стороны, право парторганизаций на свободу дискуссий не позволяет применить силу для пресечения собраний и митингов, может быть, действительно слишком бурно проходящих, с другой – пока еще выясняется связь с этими собраниями стихийных беспорядков, имеющих место на улицах и вокзалах, пока еще, к счастью, бескровных. Вот как раз сейчас коллегия почти в полном составе и собралась, чтобы обменяться имеющейся информацией и окончательно согласовать позиции для доклада председателю СНК… И Муралов должен подъехать с планом введения в Москве чрезвычайного положения…

Агранов смотрел на своего непосредственного начальника и удивлялся. Неужели и он так талантливо косит под дурака? Ведь известно, что при необходимости Вячеслав Рудольфович умеет быть решительным, жестоким до садизма, бесстрашным настолько, что в лицо называл Ленина «политическим иезуитом» и «партийным конокрадом», и уж во всяком случае достаточно способным аналитиком, чтобы за три дня понять, что творится в сфере ответственности вверенной ему организации.

Троцкий, похоже, думал так же. Издевательски сверкнув стеклами пенсне, растянул губы в улыбке.

– Понимаю вас, товарищ Менжинский, великолепно понимаю. Сочувствую даже. Очень трудно отказаться от въевшихся привычек, тем более сразу научиться самостоятельно принимать политические решения. В вину мы вам это не поставим, но и рисковать не будем. Нельзя же позволить студенту сразу делать резекцию желудка, если он еще нарывы вскрывать не научился… Я, как более опытный хирург, вам поассистирую. Вы заканчивайте свое совещание, принимайте хоть какое-нибудь решение, а потом, через полтора часа, скажем, всей коллегией приезжайте в Совнарком. Там и обсудим…

Изобразив рукой общий привет, Троцкий так же стремительно вышел из кабинета. Подражая своему шефу, адъютанты, сурово озираясь и подчеркнуто гремя сапогами, заспешили следом. Последним, приостановившись у двери и словно бы посчитав в уме всех остающихся, многозначительно хмыкнув и приподняв бровь, удалился Остерман. И аккуратно притворил за собой створки. Как будто боясь потревожить тяжелобольного пациента.