Виктор Тюрин - Хочешь выжить – стреляй первым [litres]

«И чего я стою? Тем более тут так воняет…» – только тут до меня дошло, что этот мерзкий запах идет от животного. Брезгливо сморщившись, я обогнул свинью и пошел дальше. До этого момента я шел вне окружающего меня мира, наслаждаясь свободой и ярким майским утром, но сейчас стал его частью.

Бедность района, в который я забрел, просто резала глаза. Кривые, покосившиеся заборы, мутные, подслеповатые окна, стены домов, изъеденные плесенью, словно проказой. Во всем этом было что-то гнилое, изъеденное болезнью изнутри, умирающее. Это ощущение было настолько ярким, что меня даже передернуло при подобной мысли. Некоторое время я плутал грязными и узкими улочками, пока не вышел на широкую и шумную улицу и словно попал в другую жизнь, где много яркого солнца, свежего морского воздуха, ярко и красиво одетых людей. Разница «там» и «здесь» оказалась настолько разительна, что я автоматически сделал пару шагов назад, отступив в тень здания, чтобы не нарушать великолепия этой красочной картины. Солнце отражалось в каменных плитах тротуаров, отполированных до блеска бесчисленным множеством ног, и в стеклянных витринах магазинов. Его блики лежали на золотых и серебряных часовых цепочках мужчин или переливались в гранях драгоценных камней на прелестных женских шейках. Но солнце было только фоном в этой яркой и сочной картине, так как основой композиции являлись люди, которые не просто шли, а преподносили себя обществу, демонстрируя свое богатство и тем самым теша свое тщеславие.

«Хватит философствовать, – одернул я себя. – Лучше смотри, как тут состоявшиеся люди живут».

И я смотрел, правда, больше на женщин. На данный момент они привлекали мой взгляд не столько красотой и обаянием, сколько пестротой нарядов. Иной раз сочетание цветов прямо резало глаз. Платье одного цвета, накидка с пестрым капюшоном другого цвета, к тому же на яркой подкладке другой расцветки. Вдобавок на всем этом висят разноцветные ленты, бантики, шелковые кисти! И этого еще мало! В руках каждой дамы еще и зонтик яркой расцветки. За этой радугой, состоящей из женской красоты и ярких нарядов, не сразу можно было заметить мужчин, так как те на столь пестром фоне смотрелись в основном серо-синими пятнами, основными цветами сюртуков и брюк. Если к ним добавить белый отложной воротничок, часовую цепь и трость, а к лицу приклеить бакенбарды и ухоженную бородку, то получите полное представление о мужчине второй половины девятнадцатого века, как молодом, так и в годах. Проследив глазами за хорошо одетым молодым джентльменом в сером шелковом цилиндре, изящно, даже с налетом артистизма, играющим со своей тросточкой, я неожиданно наткнулся на его случайный взгляд, брошенный на меня. В нем легко читалась брезгливость и отвращение, и точно так же я недавно смотрел на свинью, лежащую у меня под ногами.

Этот взгляд заставил меня посмотреть на себя со стороны. Рубаха грязная и мятая, пропитанная едкими тюремными запахами, такие же брюки. Стоптанные, разбитые, давно потерявшие свой первоначальный цвет, башмаки. Взгляд уязвил меня, заставил почувствовать себя тем, не кем я был, а тем, как сейчас выглядел. Нищим, бродягой, отбросом. Никогда мне раньше не приходилось испытывать подобного ощущения, и, надо сказать, оно мне сильно не понравилось. Ощущение праздника в душе окончательно сошло на «нет». Мне оставалось только не обращать внимания на подобные взгляды и отстраненно наблюдать дальше за жизнью большого города, но как это сделать, когда каждый взгляд обливал тебя новой порцией брезгливого отвращения.

«Уйти? Ну, нет!» – И гордость заставила меня остаться на месте, но при этом я вступил с ней в компромисс: перестал разглядывать людей и перевел свой взгляд на дорогу. Громадное количество колесного транспорта самых разных конфигураций, двигающегося в обе стороны дороги, было способно поразить любое воображение в первую минуту. Чего здесь только не было! Наемные кэбы и коляски: двуколки, фаэтоны, тильбюри на огромных колесах и собственные выезды. Правили лошадьми, восседая на козлах, как негры, так и белые, одетые по большей части пестро и нелепо. Черные и белые шляпы в сочетании с одеждой черного, желтого, зеленого и синего цвета. Над мостовой стоял грохот обитых железом колес карет и телег, цоканье копыт, ржание лошадей, гиканье и крики кучеров, свист кнутов. Только теперь я обратил внимание на кучи лошадиного навоза на обочинах дороги, а мой нос уловил их «аромат», но уже в следующее мгновение мое внимание привлек остановившийся на противоположной стороне дороги омнибус – городской транспорт девятнадцатого века. Не успел я полюбоваться галантностью кондуктора, помогавшего женщинам сойти с последней высокой ступеньки, как взгляд уловил новую диковинку. Это была карета с неграми на запятках, одетыми в ливреи с золотыми позументами. Проследив ее взглядом, я также заметил злые взгляды и презрительные жесты группки мужчин, которыми они обменялись при виде этой кареты, а, судя по брошенной из толпы грубой и презрительной фразе, брошенной вдогонку экипажу, это был какой-то плантатор с юга. Судя по этому моменту, было, похоже, что даже четыре года, прошедших после окончания войны, не смогли примирить враждующие стороны.

Не успел мой взгляд упасть на экипаж, привлекший мое внимание ярко-желтым цветом, как краем глаза я заметил фигуру полисмена, решительно направляющегося в мою сторону. Нетрудно было предугадать по его строгой физиономии и тяжелой дубинке, которую он мастерски крутил в руке, его дальнейшие действия. Решив не нарываться на неприятности, я развернулся и пошел обратно. Пройдя метров пятьдесят, оглянулся. Полицейский, который прогнал меня, как… бродячую собаку, стоял на моем месте. Это сравнение, пришедшее на ум, окончательно испортило мне настроение. Я выругался по-русски от души, громко и с чувством. Проходившие мимо меня в этот момент люди не поняли ни слова из сказанного, зато, сразу почувствовав агрессию в моем голосе, старались держаться от меня как можно дальше, бросая при этом настороженные взгляды. Заметив их, я криво усмехнулся, после чего двинулся дальше. Еще час тому назад я радовался жизни, а теперь снова был недоволен.

Усмехнувшись несовершенству человеческой души, я несколько успокоился и принялся размышлять: «Ни друзей, ни дома, ни денег. И есть хочется! Может, кого-нибудь ограбить?»

С минуту я прокручивал в голове эту мысль. Вопрос, как у принца датского, у меня не стоял: быть или не быть? В моем положении выбирать не приходилось. Конечно, грабить нехорошо, но, как я понимаю, бог сначала создал человека с его желудком, а уже потом общество, законы и мораль. Да и мои колебания базировались только на том, что подобную работу я считал позором для себя как для личности и как для профессионала. Когда я уже почти уговорил себя, как вдруг неожиданно вспомнил о бывшем доме Доббинсов. Правда, не столько о самом доме, сколько о погребе, в котором хранились продукты.