Юрий Гельман - Перекресток Теней (СИ)

— Но как? Орден объявлен вне закона, как же мы будем… Нас тоже арестуют и в лучшем случае на долгие годы бросят в какое-нибудь подземелье.

— Наивный мой друг Тибо! Кто тебе сказал, что мы по-прежнему будем разъезжать на лошадях в белых плащах с красными крестами? Кто тебе сказал, что меч, лук и копье будут по-прежнему нашим оружием?

— А что же тогда?

— Отныне, мой друг, Орден переходит в скрытное положение, полностью сохраняя устав и принципы, которыми руководствовался два столетия до этого. У нас по-прежнему есть люди, способные вести за собой, у нас найдутся и те, кто с открытым сердцем выступит на защиту прежних идеалов.

— А вы, мессир…

— Полагаю, ты теперь догадался, что я — один из тех, а ты, надеюсь, станешь одним из этих.

— Не сомневайтесь в моей преданности, мессир! — с воодушевлением произнес Тибо. — За вами я готов пойти хоть на край света!

— Не исключено, что именно это нам предстоит сделать, — тихо сказал де Брие, положив свою тяжелую руку на плечо бывшего оруженосца.

Время — это такая категория… растяжимая и непредсказуемая. Оно — как кошка: его нельзя приручить. Оно течет с убийственной монотонностью, и ничего с этим не поделаешь. Время — это единственная данность, в которую человек не в состоянии всунуть свой любопытный нос.

Некоторые, правда, пытаются как-то изменить свои неизбежные отношения со временем: лукавят, пробуют намеренно отстать от него, полагая, что таким образом замедляют течение своей жизни, — и кажутся смешными; другие, напротив, пытаются его опередить, обогнать, забежать наперед и встречать время на каком-то обозначенном рубеже, наивно считая себя победителями, — эти также смешны, как и первые, и в той же степени вызывают сочувствие у тех, кто просто стремится от времени не отставать, иными словами — идти с ним в ногу.

…Следующие три дня тянулись, как тринадцать. Или тридцать… Не шли, а именно тянулись.

Уже начались каникулы, уже можно было полностью расслабиться, если не считать каких-то приготовлений — закупок на несколько дней, уборки в квартире, и еще пусть небольшой, но все-таки ёлки. Инна всегда ставила ее посреди комнаты — чтобы замечать постоянно, чтобы не нарошно, а как бы случайно цеплять локтем веточки, проходя мимо, и поправлять соскользнувший на пол «дождик». А иначе — как? Это ведь драгоценный лучик света прямо из детства, из того детства, когда, оберегаемый родителями, ты совершенно не знал никаких забот, когда запах мандаринов и хвои становился запахом исполнения желаний и соответственно — счастья. Оказывается, у счастья есть запах!

Тридцатого утром позвонила мама Сережи Литвинова.

— Извините, я не смогу прийти, — сказала Инна. — У меня изменились обстоятельства. Передайте ребятам самые лучшие пожелания…

Даже покраснела от вранья, но ничего не смогла с собой поделать. Вот бывает же так — не хочется никуда идти, никого видеть. А вместо этого — запереться в четырех стенах, где каждый звук — родной, где даже в темноте любой предмет — безошибочно наощупь. Иными словами — побыть с собой наедине, и больше ничего. Вот только наедине с мыслями — это уже не наедине, это уже с кем-то. С тем, о ком мысли…

Маялась. Приготовила «Оливье», «Селедку под шубой», запекла мясо в духовке — много, как на двоих… Потом посмотрела на всё это, пожала плечами — когда съем? Запихнула в холодильник, и в кухне стало как-то пусто.

Торт печь в этот раз не стала, решилась купить в кулинарии. Этикетку заветную достала с названием — у кого-то на Дне рождения от коробки отскоблила и спрятала. Понравился очень: с черносливом и орехами, весь шоколадный такой, монолитный, будто крепость…

Телевизор не выключался весь день. Какой-то итоговый концерт молодых талантов шел — не за что зацепиться, не на ком глаз остановить: то девицы полуголые с вульгарными лицами и движениями, то парни уж слишком смазливые все. Сама себе удивлялась: раньше ведь эстрада нравилась. Гм, так то — раньше. «Иронию судьбы» в сто тридцатый раз посмотрела. Скорее, прослушала, хотя и так все эпизоды знала наизусть. Все равно улыбалась в некоторых местах. И сердце замирало — от особенной какой-то романтики, особенной ауры этого фильма.

Еще в электронную почту заглядывала раз десять — ящик был пуст, практически стерилен…

«Дура… Размечталась… Сказано же тебе: семья, дочка. Интересно, что у него на праздник наготовлено? Дура…»

В половине восьмого вечера вышла прогуляться — район тихий, почти заповедный, не страшно одной. Думала купить сигарет, потопталась возле киоска — передумала, спохватилась, ушла.

Снега не было, уже не было. Растаял и истлел, превратив город в грязную лачугу… Такая зима, что поделаешь, не привыкать. Старую песню вспомнила: «Снег кружится, летает, летает, и поземкою клубя, заметает зима, заметает всё, что было до тебя…» Так — тихо, почти шепотом напевая, к своему дому и подошла. С настроением, в общем-то, не безнадежным. А возле подъезда — пьяный какой-то крутится. Не местный, не сосед. Расхристанный, и взгляд нагло-мутный какой-то. Заблудился, что ли? Может, «Третью улицу строителей» ищет?

— Эй, дамочка, вы в этом подъезде живете?

— Нет!

И прошла мимо. Испугалась. Круг сделала: на улицу вышла, дом обогнула и снова к подъезду вернулась. Никого. Торопливо код набрала, озираясь, и бегом — в лифт, из лифта — домой. Фу, знакомый запах родного жилья! Тепло, сухо.

Переоделась, в кухню пошла. Есть не хотелось, только чаем согреться. Пока чайник терпел и не сигналил — включила компьютер, а там!..

«Здравствуй, Инна!

Вот собрался и решил еще в этом году порадовать тебя. Ты ведь просила еще что-то почитать, посылаю с удовольствием. Пусть эта зимняя подборка станет моим скромным подарком тебе к Новому году. Не знаю, какая у тебя в городе стоит погода, а у нас зима пока не радует. В детстве, помню, снега бывало по пояс — это мне, первокласснику, а взрослым, наверное, по колено. У меня были санки, с которых я позднее, лет в десять, снял спинку, чтобы разгоняться и катиться лёжа. Мама переживала, а папа сказал, что я всё делаю правильно. Они на работе были, когда я со школы приходил. Поем быстро — и во двор. А там нас было несколько однолеток, и у каждого санки. Так мы ходили в одно место — «спуск» называлось: там горка такая длинная, метров сто, наверное, будет. А внизу она как бы соприкасалась с дорогой, по которой ездили большегрузные автомобили. Там поворот был, и машины притормаживали. А мы-то с горки без тормозов летим! Головой вперед! И перед самой дорогой носками ботинок за снег укатанный цепляемся, чтобы свернуть и под колёса машине не попасть. А тормозить — не получается! Адреналину было — полные штаны! И снежной крошки — полные ботинки, а щеки — как свеклой натерты у каждого. И не болел никто. Сейчас там по-другому всё, перестроили. А вообще, детство — это единственная тема в жизни, которую никогда не устанешь вспоминать и которую, как правило, окутывает светлая грусть. И грусть эта от того, что наше ожидание взрослости в те годы, ожидание самостоятельности еще не знало постоянных примесей этой взрослой жизни в виде ответственности, долга или каждодневных забот, о которых никто из нас даже не подозревал. И это был период настоящего счастья, о котором сейчас и хочется грустить.