Юрий Рудис - Хроники Порубежья

— Так, — подумал Иван, поднимая с земли булыжник, — это ж он, сволочь, в форму входит. Ну, прощайте, жена Маринка и дети Валечка и Костя.

К счастью, в этот момент Волох вышел из затянувшейся спячки. — Здорово, Берсень.

От этих простых слов скелет затрепетал и затрясся всеми костями. Амплитуда и частота колебаний были таковы, что на несколько мгновений он совершенно исчез из виду, превратившись в туманное облачко, в центре которого повис клинок, на который, видимо, вибрация не распространялась. Иван даже успел предположить, что беспокойный мертвец рассыпался в прах и обрёл наконец вечный покой. Но не тут-то было. Волох простёр длань, горячо сказал что-то на тарабарском наречии, туманное облачко разрядилось неяркой вспышкой, и стало стремительно темнеть и уплощаться, до тех пор пока не приняло человеческий облик.

Человек этот был светловолос, еще не старое простодушное лицо его было хмуро. Длинная растрепанная борода и свисающие на грудь усы, были точь в точь такие же, какие красовались на черепе ожившего скелета, что позволило Ивану, внимательно следившему за всей цепочкой трансформаций, идентифицировать незнакомца с ожившим скелетом. Оставалось признать, что русская народная сказка о живой и мёртвой воде имела под собой реальную почву. И это почему-то настроило Ивана на философский лад, то есть, настолько философский, что он даже потихоньку положил булыжник обратно на землю, вдруг от чего-то решив, что надобности в нём не возникнет.

Действительно, воскресший не смотрел на него, он, наморщив лоб, смотрел на Волоха, но так ничего и не высмотрев, сказал. — Ну, я — Берсень. — слова его прозвучали как-то невнятно. Воскрешенный подвигал челюстями, словно катая камешек, выплюнул большого жука, вытер рот рукавом красной рубахи, и сказал ясным голосом. — Тьфу, гадость. А ты кто таков, старче? Где-то я тебя уже видал. Или нет?

— Волох я.

— Погоди. Волох, значит? А ведь и в правду Волох. Ну, тогда, здорово.

Берсень шагнул к старику и они обнялись, поцеловавшись крест накрест, после чего сели друг напротив друга.

— Постарел ты крепко, Волох.

— А тебе уж не постареть.

Эти слова заметно огорчили Берсеня, он провел ладонью по лицу, словно проверяя.

— Значит, я и впрямь убит?

— Убит, можно сказать, насмерть. Тут без подвоху.

— А я ведь, Волох, всё надеялся, сон мне снится, — грустно признался Берсень.

Смысл разговора ускользал от Ермощенко, и он пока что развлекался, разглядывал собеседников, главным образом, конечно, Берсеня, поскольку на Волоха он уже насмотрелся достаточно.

Одет Берсень был просто, но со вкусом. Поверх красной рубахи носил простёганную безрукавку, обшитую спереди металлическими пластинами, полосатые широкие штаны были заправлены в онучи, перетянутые кожаными ремешками. На поясе болтался тесак. Ну, на взгляд натурального кузнеца не бог весть какая амуниция. Хотя, конечно, Берсень, судя по его комплекции, способный задушить медведя голыми руками, в особом снаряжении и не нуждался.

Интересно было то, что рядом с ним и Волох уже не выглядел ряженным, а смотрелся вполне естественно. А ряженным теперь себя чувствовал почему-то сам Ермощенко, в своём зимнем пальто и меховой шапке. Он не раз уже собирался раздеться, но всякий раз передумывал, так как не терял ещё надежды вернуться из этой глухомани, где по неведомой ему причине стояла летняя жара, на занесенные снегом улицы родного города.

Между тем Берсень и Волох продолжали перекидываться словами, и Иван, наскучив созерцанием их нарядов, поневоле стал прислушиваться. Словно студент-филолог, которого угораздило попасть на День десантника в городской парк и очутиться при встрече старых товарищей по оружию, он чуял, что этот разговор некоторым образом может повлиять на его судьбу. Типа того, что или в фонтане утопят или сто грамм накатят. Но пока ничего судьбоносного в беседе не прозвучало. Натуральный кузнец, конечно, не был студентом и свои два года отдал кому положено, да только ведь и вокруг была не парковая зона. Опять же, с пьяными-то десантниками Ермощенко уж сумел бы как-нибудь договориться, а вот насчёт старика и его ожившего однокашника это было под большим вопросом.

Оставалось слушать и мотать на ус. Однако пока что ничего судьбоносного не прозвучало. Волох и Берсень явно находились в противофазе. Свежевоскрешенный Берсень был ещё во власти впечатлений последних событий своей жизни и ни о чём другом не мог говорить. Для Волоха же это были дела давно минувших дней. Было заметно, что воспоминания и переживания Берсеня его не слишком занимают, что не за этим он пришёл сюда, а за чем именно, этого Иван не знал.

— Врагу не пожелаешь, — сетовал Берсень. — Поверишь ли, на всю голоту три меча. У меня, у Стрепета, да у Коськи Молодшего.

— И Стрепет с вами был? — оживился старик. — А мне-то, дураку старому, всё невдомёк было, куда ж он подевался.

— Никуда он не подевался, тут лежит где-то. Его раньше меня кончили.

— Здесь, значит, лежит, — воодушевился старик, озираясь. — Он мне надобен, Стрепет-от.

— Да какая с него теперь корысть, с мертвеца? — до Берсеня, кажется, только теперь дошло, что он и сам, строго говоря, покойник. — А про тебя, знать, истину баяли, что ведаешь дорогу между явью и навью?

— Тропочку, Берсень. Да и той, малую лишь часть. Мне завидовать не надо. Скоро сравняемся.

— Я и не завидую. Чей верх был в сече? Погоди, не говори. Сам угадаю. Побили нас?

— Раскатали. Хреновым ты оказался воеводой.

— Я ль не говорил? — горестно вскричал Берсень, который, кажется, всё же, предполагал нечто подобное. — Какой из меня воевода. Я если мечом машу, то вокруг уже ничего не вижу. Да кто меня послушает? Старейшины приговорили, значит, всё. Вот и накормили собой и волков и воронов.

— Ну, старейшины. Ты тоже не дитя малое. Кто тебя заставлял на готфов в лоб ходить? Или не знал, что лапотники твои строю не обучены и правильного боя не выдержат? А значит, в поле не суйся. Зачем? Весь лес твой. Скрадывай, рви по кусочку. Мне ли тебя учить?

Кажется, старику всё-таки удалось вывести Берсеня из себя. — Я тебе о чём толкую? Воеводой меня поставили, а распоряжались сами. Не повадно им было, чтоб без воеводы, не ловко. И ты меня, Волох, упрекай — вини, только в моей вине, а не в чужой. У меня, видишь ли, своих вин хватает, а чужого мне не надо. — Он оглянулся, вид разбросанных кругом костей совсем его опечалил. — Что, все полегли?

— Все до единого.

Что это за готфы Иван не знал, одно было ясно, завалить такого как Берсень, да еще с каким никаким войском, многого стоило. Волох, между тем, видя, что совсем вогнал собеседника в тоску, решил подсластить пилюлю, и оптимистичным тоном диктора ОРТ, повествующего о том, что чёрный ящик разбившегося аэробуса наконец-то, какое счастье, найден, сказал. — Ну, ты не убивайся так, готфы тоже не без урона. Которые побитые, все остались в поле. Живым, видать, не до того было чтоб хоронить. Так что, одно могу сказать в утешение, сложил ты голову с дружиной своей честно. Хулы на твоём имени нет. И песни про тебя до сих пор поются.