Юрий Рудис - Хроники Порубежья

Эти слова вызвали в почтенном старце новый прилив сил, и говорил он долго, но все не по делу. Однако и это Воробей выслушал с нечеловеческим смирением и лишь под конец, когда зарапортовавшийся старшина в запале помянул буджакского витязя Батурму, который скоро их всех на колы пересажает, воевода сказал вполголоса. — Ну, что ж. Меня не слушает, так пусть с самим Батурмой совет держит. Может тот его уговорит. Давай, Батурму, Плескач.

Длиннорукий Плескач достал из кожаного мешка какой-то предмет, который оказался отрубленной головой предводителя кочевников, размотал за черную толстую косу и запустил в крепость. Падера, увлеченный своим красноречием, пропустил момент запуска головы покойного батыра, и та попала ему прямо в грудь. Старик машинально, на манер футбольного голкипера, схватил её обеими руками, но, то ли от удара, то ли от удивления, не удержался на ногах и, опрокинувшись навзничь, пропал из поля зрения. Со стены кто-то, неразличимый в сгустившихся сумерках, пустил сдуру стрелу, вонзившуюся в землю у ног лошади Воробья. Воевода задрал голову и крикнул, что б стрелы приберегли на буджаков, а если кому невтерпеж повоевать, то тот пусть выстрелит еще раз и мало никому не покажется. В ответ не раздалось ни слова, а только сдавленные крики, очевидно более рассудительные защитники города оттаскивали не в меру бойкого стрелка от греха подальше.

Посчитав на этом данный этап переговоров завершенным, Воробей поскакал обратно в расположение своего воинства.

Ночью хоронили убитых в сражении.

Их в несколько рядов сложили на гигантскую клеть, срубленную из поваленных в лесу деревьев. Иван, сам не зная зачем, смотрел на все это, считая тела, которых на пять мужских приходилось одно женское.

Когда все было готово, женщины страшными голосами затянули жалобную песню, прощаясь со своими родичами и прося у богов хорошего пути для них. С четырех сторон ратники поднесли горящую бересту, и погребальное пламя в считанные минуты охватило всё сооружение. Ночь стояла безветренная, и языки огня с ревом устремлялись к небу, в потоках искр унося души погибших.

По рукам пошли ковши с брагой, несколько бочек которой было взято в обозе буджаков.

Когда костер прогорел, на его месте насыпали высокий курган, вокруг которого снова зажгли костры, не погребальные, простые. И тризна, теперь более похожая на пир, продолжилась. Иван, глядя на спокойные, просветленные пирующих, подумал о том, что все эти люди твердо верят в то, что после смерти жизнь не кончается, и позавидовал им.

Высокий женский голос снова наладился петь песню, на этот раз беспечальную, о зеленой весне и дальней дороге, несколько голосов подхватили её, но пение что-то не заладилось, и они смолкли.

— Весело у вас тут, — брякнул, не подумав, Иван. Сидевший рядом дружинник недоуменно взглянул на него и пожал плечами. — Так, тризна. Хорошая смерть. И мне бы так когда-нибудь.

Иван подумал и кивнул, соглашаясь. Хмельное ударило ему в голову, и он вдруг затянул диким голосом, на ходу переиначивая слова соответственно местным реалиям.

Пораженные этим проявлением чувств, люди прекратили разговоры, и только Митька, обняв, все еще неразлучную с ним, Дашу за узкие плечи, словно только того и ждал, принялся отбивать такт кулаком по обтянутому кожей щиту, и подхватил, когда дело дошло до припева.

После второго куплета припев подхватили уже хором, при этом поглядывая на Воробья, который стоял, словно окаменевший в свете костра, языки пламени которого плясали в его глазах.

Надо сказать, что куплетов у Ивана получилось гораздо больше, чем в оригинале песни. И воодушевление собравшихся было так велико, что уже где-то на середине песни Ясь, вскочив, пошел по кругу с молодецким посвистом, дробно колотя каблуками по вытоптанной траве и потряхивая раскинутыми руками.

Перед тонкой, как тростинка, беженкой с иконописным лицом он задержался, и плясал уже словно только для неё одной. Какое-то время она крепилась, притоптывая башмачками и поводя плечиками. Но когда неотразимый витязь со скрежетом выхватил из ножен меч и, не переставая плясать, стал им выделывать всякие ловкие штуки, девичье сердце не выдержало, и, взмахнув платочком, беженка поплыла лебедушкой. А Ясь коршуном полетел вокруг неё, сужая круги.

— надрывался Иван.

В середине ночи пришли разведчики, оставленные Плескачом возле засеки, для присмотра за тамошним загоном буджаков. Иван слышал, как они рассказывали воеводе, что стоило недобиткам Батурмы добежать до своих соплеменников, как те подхватились и ушли на юг. Несколько часов люди Плескача шли за ними, но, поняв, что буджаки возвращаться не собираются, отстали.

Подобрали кого наших? — спросил Иван.

— Двоих, — ответил старший. — На телеге они, только один, кажется, помер уже. Другой, ничего, дышит. Товарища же твоего не видели, ни среди мертвых, ни среди живых. Хотя, признаюсь, было не до того. Ну, может буджаки с собой увели, а может река унесла.

За спиной Ивана кто-то тяжко вздохнул. Обернувшись, он увидел Веру, на лице которой было такое выражение, словно ей сказали сейчас то, что и так давно знала. Рядом с ней стоял рослый ратник, лица которого в темноте было не разглядеть, только поблескивали глаза, да белые зубы будто светились во рту, распяленном в улыбке.

Иван обошел их, как обходят дерево, и пошел к реке.

Сидя на пологом берегу, заросшем шелковистой травой, он слушал тихий плеск волн и негромкий женский смех, раздающийся откуда-то со стороны.

Вода у берега, теплая как парное молоко, при всей своей ночной темноте, была такой прозрачной, что отражения звезд, мерцающие на её поверхности, казалось, пронизывали своим светом реку до самого дна.

Внезапно он уловил какое-то движение сбоку, и перед ним бесшумно, словно сгустившись из ночной темноты, возникла крупная волчица и, остановившись в двух шагах, уставилась на Ивана изумрудными глазами.

— А, старая знакомая, — обрадовался он. — Здравствуй. Только вот куриной ноги у меня для тебя нынче нет. Вот, могу брагой угостить, ежели хочешь.

Волчица отряхнулась с такой силой, что вокруг неё возник сияющий всеми цветами радуги ореол. А когда он погас, то перед Иваном, вместо волчицы, стояла Таха, старая знакомая, и к тому же подруга мертвого волхва Волоха, улыбаясь своей странной улыбкой, чуть сморщив нос и приподняв верхнюю губу. — Хочу.

— Чего хочешь-то? — не сразу сообразил Иван, в голове которого с неимоверной быстротой прокручивалось все то, что он знал об оборотнях. Толку от этих знаний не было никакого, и это как-то успокаивало, можно было со спокойной совестью отдаться на волю судьбы.