Братья Швальнеры - Спецназ ГРУ против басмачей

— Допустим, я приму Ваши условия. А как же нам быть с правительством БСНР и его главой — этим старым бунтовщиком… Ходжаевым? Каким образом Вы планируете их свержение? Поднять басмачей в ружье раньше времени — означает подорвать доверие к себе со стороны Ленина!

— Здесь я приготовил для Вас маленький сюрприз, Сид. У меня есть в рукаве еще один козырь, о существовании которого Вы слышали, но пока толком ничего не знаете. И я намерен Вам его предъявить, только инкогнито. Выйдите сейчас вон за ту дверь… — Энвер показал рукой в дальний угол кабинета. — Посидите там тихонько и послушайте, что будет здесь происходить ближайшие несколько минут.

Рейли выполнил его указания, а сам хозяин кабинета меж тем вышел за дверь и пригласил к себе давно ожидающего лейтенанта Ценаева.

— Проходите, Ахмед, присаживайтесь.

— Товарищ Энвер, у меня к Вам серьезный разговор.

— Я догадываюсь, о чем Вы хотите со мной говорить. Вас интересует освобождение товарища Савонина?

— Да.

— Я провел переговоры на эту тему с Москвой. Единолично я не уполномочен решать такие вопросы, хотя лично мне пребывание Вашего товарища на гауптвахте не добавляет хорошего настроения. Посажен он туда по очевидной глупости, недальновидности бывшего командира Туркфронта. Вообще все здесь началось неправильно, и многое надо менять, очень многое… Так вот. Мне строго-настрого запрещено принимать решения об освобождении заключенных кроме тех, кто был посажен за решетку эмиром. И дальнейшая судьба Вашего командира зависит от Ходжаева. С которым я тоже говорил…

— И как? — в голосе Ахмеда послышалась надежда.

— Увы, порадовать Вас нечем. Ходжаев — старый большевик, и человек, не вполне адекватно смотрящий на реальность, Вы уж простите. Не я его назначал. Видите ли, годы борьбы, противостояния с действующей властью — все это наложило на его личность не лучший отпечаток. Он крайне подозрителен, даже мнителен, всюду ему видятся подвох и предательство. И естественно, как только я заговорил с ним об этом, он стал кипятиться, бегать по кабинету, даже мне угрожать! Ни о каком освобождении и речи быть не может, увы…

— Что же делать? Ведь человека держат под стражей совершенно несправедливо и не предъявляя никаких обвинений!

— Вы спрашиваете меня как советского чиновника или как боевого офицера? Как чиновник я могу только развести руками, как офицер — рекомендую Вам сражаться до конца.

— Но… что это значит?

— Послушайте, ведь когда шли сюда, Вы рассматривали такой вариант развития событий?

— Ну…

— И что же, откажи я Вам, Вы, не солоно хлебавши, вернулись бы к своим и продолжили отираться по Бухаре, поедая финики и зажимая по углам басмаческих дочек?!

Ценаев покраснел, но Энвер говорил все громче, не давая ему опомниться.

— Так вот как боевой офицер я приказываю Вам сражаться! Вы видите несправедливость — и нет такой жертвы, на которую Вы бы не могли пойти, чтобы исправить ее. Освободите Савонина силой, но ни слова обо мне! Сами понимаете, если меня отправят после этого в отставку, то мы оба окажемся на скамье подсудимых. В противном случае я найду, что написать в Москву о халатности здешнего правительства. Вы прекрасно понимаете, что силой Вас не превзойдет даже весь Туркфронт. Так что-действуйте!

— Как я могу благодарить Вас?!

— Оставьте. Пока не за что. Мы теперь свои люди, так что сочтемся — думаю, нам предстоит долгая совместная работа, Вы мне очень нужны.

Когда Ценаев вышел из кабинета, Энвер вновь пригласил сюда Рейли.

— Ну как?

— Я восхищен Вашим маневром. Держу пари, Вы сами настроили Ходжаева против освобождения их командира?

— Мне не пришлось много трудиться, — Энвер лукаво отвел глаза. — Да и потом я был недалек от истины. Этот Ходжаев — он и правда сумасшедший. Ленин окружает себя такими в большом количестве, пользуясь тем, что ими, до поры до времени, легко управлять. Они и впрямь послушны и даже покладисты — в обман на пайку, которой не имели при царе. Но он упускает из внимания одну деталь — эти же люди могут повести себя крайне непредсказуемо уже завтра, стоит чуть-чуть измениться обстоятельствам. Они ведь сумасшедшие, о каком самоконтроле может идти речь?

— Я согласен с Вами, но все же Вы полагаетесь на поддержку людей, которые еще вчера с оружием в руках воевали против басмачей и эмира?

— Что Вы о них знаете?

— В том-то и дело, что ничего — так же, как и Вы.

— Нет. Сид, Вы совершенно не восточный человек. У нас есть старая мудрая истина: «Враг моего врага — мой друг». Запомните ее навсегда. Я применил ее на Ваших глазах только что, и, поверьте, она еще докажет Вам свою действенность.

— Позволите последний вопрос?

— Разумеется.

— Что двигает Вами? Почему Вы так активно взялись помогать противникам той власти, что Вас сюда назначила? Власти хотите? Так у Вас ее и так с избытком. А что до басмачей — Вы ведь как и Фрунзе можете продолжать замазывать им глаза, и прекрасно тут существовать до нового назначения, обрастая регалиями да орденами?!

— Вы верите в обычную человеческую порядочность? Вы прекрасно знаете, что в годы войны я не раз принимал, скажем так, непопулярные решения. Было пролито слишком много крови — причем, зачастую совершенно ни к чему, безосновательно. Мне нужно искупить свою вину перед историей и человечеством. Только грамотным руководством — а это делать я умею, как жизнь показывает, — я смогу предотвратить кровопролитие, которого так жаждут большевики, в еще одной стране. Пусть хотя бы где-то я спасу хоть чью-то жизнь…

Рейли не сдержал смеха и расхохотался в лицо Энверу.

— Я умоляю Вас, Энвер, бросьте! Я Вас прекрасно знаю, и в чистоту этих Ваших помыслов не верю ни грамма…

Такой реакции Рейли от турка не ожидал — он в два прыжка подскочил к нему, схватил его за грудки и тряханул по-военному так, что у того мелочь высыпалась из карманов.

— Послушайте Вы, — зашипел он в лицо англичанину. — Это у Вас на Западе принято все продавать и покупать. За желтого дьявола Вы уже давно просватали и совесть, и порядочность. Поймите, наконец, что не везде все так мерзко, как рядом с Вами. Вы подобно Мидасу превращаете в неживое золото все, к чему прикасаетесь, но никак не можете понять, что счастья от этого Вам послано будет куда меньше, чем хотелось бы… Сложно даже сказать, чего в Вас больше — английского или еврейского! А, Шломо? Кажется, так Вас звали в прошлой жизни, господин Розенблюм?..

…Николай и Фузаил-Максум на глазах всей Бухары пили чай в чайхане недалеко от базара, причем солдата нисколько не заботило то, что они находятся в центре внимания. Басмач оказался на редкость интересным собеседником, да еще и умудренным опытом, так что Николай, можно сказать, даже получал удовольствие, общаясь с ним. Джамиля крутилась где-то неподалеку и не сводила с сержанта влюбленных глаз. Встречаясь взглядами, они не могли скрыть своего неподдельного счастья.