Братья Швальнеры - Спецназ ГРУ против басмачей

Утром после освобождения Савонин попросил аудиенции у Энвера. Торчать здесь ребятам порядком надоело, и для понимания того, что им предстоит делать дальше, нужно было ознакомиться с его видением ситуации — нужны ли они еще здесь и как долго продлится потребность в этом.

— Скажите, Ибрагим Энвер, Вы ведь прекрасно понимаете, что вечно такое шаткое положение в эмирате продолжаться не может. С одной стороны на вас давит и будет давить Москва — отток частей Туркфронта на другие участки не вечен, когда-то война закончится и удар придется на эмират. С другой — страны Антанты, в непосредственной близости к анклавам которых вы находитесь, это Пакистан и Афганистан. Вы костью в горле у них стоите — эмирато не дали вернуть назад, а значит, официальных средств давления на вас они не имеют. У них был вариант сделать таким средство Исмаил-бека, но коль скоро вы справились без него, то и способа заставить Вас «вспомнить все» у союзников больше нет. Положение получается мама, не горюй.

— Понимаю… — отхлебнув из маленькой чашечки кофе и запив его водой, уверенно отвечал Энвер. Савонин смерил собеседника взглядом. Высокий, всегда подчеркнуто элегантный — токая полоска усов, лихо закрученных по краям, и классическая тюркская феска на голове. Он ежедневно менял мундиры — хоть и не носил погон, но военная форма шла ему настолько, что менять ее на гражданскую он не хотел. Ордена разных стран периодически появлялись на его груди во время особо важных приемов, когда он хотел по той или иной причине продемонстрировать собеседнику свои военные заслуги. Синхронно с мундирами и френчами менялся и цвет фески на голове — к белому кителю шла, соответственно, красная, к черному — черная или темно-синяя, к коричневому или кофейному — голубая. Чувство стиля было от рождения присуще этому разностороннему человеку — одинаково ловко управлявшемуся с ятаганом и с дипломатическим портфелем.

— И как же сами видите выход из создавшейся ситуации?

— Вам это правда интересно?

— Мне это не столько интересно, сколько жизненно необходимо. Неизвестно еще, сколько мы пробудем в эмирате, и хотелось бы хотя бы примерно представлять, что ждет нас дальше…

— Что ж, извольте. Я вижу будущее эмирата все-таки советским.

Савонин удивленно вскинул брови:

— Вот как? И сами же организовали переворот против Советской власти?

— Советским, но не теперь.

— А когда же?

— Если Антанта ничего не предпримет в ближайшие полгода-год, влияние Советской России здесь, на Ближнем Востоке, значительно усилится. И даже не военное, а скорее ментальное, психологическое. Понимаете, Ленин прав в том, что смена власти, как и смена курса — дело сугубо народное. Народ всегда выражал свою волю даже на коронование царей, чего там. Без его волеизъявления существенные сдвиги в политическом курсе произойти не могут. Абсурдно было бы считать, что только одно вмешательство вашей группы изменило ход истории. Нет, народ немножко вкусил запретных плодов Советской власти и успешно их отрыгнул — здесь еще не пришло время, когда выросла бы потребность в большевиках. Народ еще не хочет.

— Когда же он захочет? И почему?

— Захочет, когда устанет от влияния басмачей. Когда близость экспансии Советов откроет перед ним альтернативные возможности. И, наконец, когда тот, кого сегодня басмачи обкладывают данью, сам решит взять в руки оружие и обогащаться за счет поборничества.

— Не разумнее ли было в этих условиях возвратить к власти эмира?

— Нет, во-первых, потому что тогда меня не было бы здесь, а Москва вряд ли приняла бы изменника с распростертыми объятиями, а во-вторых, сейчас Ленин сознательно не будет наращивать здесь военное присутствие, потому что у него вроде как нет внешнего врага. Был бы эмир — понятное дело, отстреливать головы царям — это хобби большевиков. А так… Некое самоуправление, народная республика, которые разбросаны по всей территории Советов и вокруг них в бесчисленном количестве — взять хотя бы ту же Германию. Особо не вредит, но и не доставляет удовольствия. И потому брать нас будут измором. Будут планомерно двигаться на Восток, наступать на пятки экономике и торговле, пока наконец не удастся сдвинуть движение народной мысли.

— Откуда же Вы так хорошо знаете будущий сценарий? И почему так спокойно говорите о своем будущем крахе?

— Откуда? Я много лет возглавлял правительство, был военным министром Турции. Наша партия Иттихат когда-то была по сути лучом света в темном царстве, которое опутало бывшую Османскую империю после краха султаната. Так было до тех пор, пока все мировое сообщество не предпочло нам Ататюрка и пока он не узурпировал всю власть в своих руках, выдворив нас с нашей же родины и вынудив промышлять падалью в разных частях света.

— Вы считаете, что промышляете здесь падалью? — Савонин задавал турку вопросы, потягивая кофе, на совесть варенный привезенным Энвером с собой из Москвы поваром — его земляком.

— Я не у себя дома, значит, назвать дело, которое я делаю, до конца благим все же не получится. Говорю о будущем я без спокойствия, но что толку в моих треволнениях? Моя задача на данном этапе за счет укрепления личной власти как можно дольше сохранить на территории эмирата режим басмачей, сохранить для народа хотя бы относительную стабильность и покой по сравнению с тем, что ждет их впереди.

— А что, если провести разъяснительную работу среди народа? Рассказать им, что Вы думаете о дальнейшем развитии событий в эмирате?

— Думаете, это что-то изменит? Маловероятно. Сегодня они согласятся со мной, а завтра ветер перемен заразит их тяжелой болезнью, от которой человек не в состоянии вылечить человека.

— А кто тогда в состоянии?

— Один Аллах, — Энвер вознес палец к небу. — Потому большевики и избрали одной из своих мишеней именно религии всех мастей. Им надо, чтобы верили в них самих, их политику и электрификацию, а не в святыни, поскольку святыни это то, что отделяет мыслящего человека от управляемого скота. Скотине выключи свет — потом включи, и все, она твоя поклонница навеки, как же, в твоих руках такая сила. А разумный человек понимает, что всего лишь достаточно завладеть доступом к рубильнику, чтобы творить эдакие чудеса, и что это вовсе ни о чем не говорит. Религия ислама всегда призывала к учебе и разуму, к свету, а главное — к тому, как разум использовать во благо. Мечетей на Востоке все меньше, а значит, советских партийных организаций будет все больше. Вот и думайте.

— Вы так много времени в политике уделяете религиозному вопросу…

— Еще бы. Мне хорошо известно, что бывает, когда начинается религиозное разложение в стане сражающейся республики…