Николай Rostov - Фельдегеря генералиссимуса

«Гусар» — слово легкое, воздушное. «Драгун» же — слово тяжелое, даже угрюмое, но в то же время — основательное.

И ротмистр Марков драгуном был в полном смысле этого слова!

Поэтому и обманулся Александр Васильевич в Маркове — и в фельдъегеря его определил. Он, Марков, должен был тот пакет Наполеону доставить!

А ведь было у Александра Васильевича сомнение, было — но Ростопчин его озадачил сильно.

К Ростопчину, к генерал-губернатору нашему московскому, он после князя Ростова заехал.

Генералиссимус наш любил Ростопчина, среди прочих отличал. И Ростопчин любил Александра Васильевича.

Вот и заехал Суворов к нему, чтобы его в свои дела посвятить. Втянуть, так сказать, и его в свой фельдъегерский заговор!

Но вот ведь какая закавыка.

Ростопчин и государя нашего любил и был ему беззаветно предан, даже после всех тех немилостей, что ему император оказал. Пожалуй, даже еще больше стал его любить. Доказал государю, что он русский человек!

И как это понял Суворов, так тотчас свернул свой разговор в другую сторону, не стал в свои тайные замыслы впутывать.

— Федор, — сказал он московскому генерал-губернатору, — есть у меня к тебе одна просьба.

— Какая, Александр Васильевич? Все, что не попросите, все исполню!

— У князя Ростова я заказал для своей армии партию воздушных шаров. Но денег за шары заплатить у меня сейчас нет, а от казны мне их обещали только в мае выслать. Только куда? Не ко мне же! Я к той поре далеко от Москвы буду. Ротмистра Маркова для получения сих денег хочу в Москве оставить. Но не сидеть же ему без дела. Запьянствует — и прочее. Он у меня на это мастер. Но офицер отменный. Даже во хмелю голову не теряет. За это и ценю… и доверяю. Потому и поручил ему это дело. Деньги за шары к князю Ростову отвезти, потом эти шары принять, самому на них научиться летать, а потом отправить ко мне в армию. Так вот возьми его пока к себе на службу.

— С превеликим удовольствием, Александр Васильевич!

На том они и расстались. Замечу только, что Александр Васильевич все про Ростопчина понял, как тот ему про Порфирия Петровича Тушина рассказал — артиллериста нашего курносого.

Вот в чем вся закавыка была!

«Артиллерия» — слово шустрое, беглое! То с одной горушки пальнет, то — с другой. То ядрами, а то и — шрапнелью!

А станешь его быстро произносить — не выговоришь. И не только язык, но и шею сломаешь.

— Ах, забыл читателю нашему сказать, — спохватился Павел Петрович, — какой сумрак в своем кабинете Федор Васильевич Ростопчин создал, чтоб достойно нашего генералиссимуса принять. А ведь не случайно забыл. Не было в том кабинете сумрака.

Озарился кабинет графа Ростопчина, московского генерал-губернатора, сиянием неземным — небесным, когда Александр Васильевич Суворов, святой наш полководец, сошел с небес к нему, Ростопчину, в том кабинете! Явился т. е. Не шучу. А как же он еще мог с того света явиться? Об этом чуде, о сошествии с небес Суворова, в Высочайшем Манифесте сказано!

Сошел наш ангел, Александр Васильевич с Небес, чтобы Божий Промысел исполнить! Святую Византию от нехристей освободить!

— В том Манифесте много чего еще было сказано. Все не упомнишь, — продолжил Павел Петрович. — Англичане и прочие недруги наши за голову схватились. В очередной раз государь император, что называется, на кривой их объехал. Они думали, что по земле он эту кривую вычертит, а он в небе такую радугу выписал! Ну, ухвати ее руками, выпрями! На-ка — выкуси! — И Павел Петрович показал, англичанам наверное, кукиш. Потом сказал торжественно: — Одним словом, во весь окоем сияние! И когда от Ростопчина Суворов вышел, народ наш православный, русский, на руках его до заставы донес, в сани усадил. «Трогай!» — крикнул Александр Васильевич кучеру. Тройка рванула с места — и понеслась. Куда вот только? Бог весть.

— Фантасмагория какая! — воскликнул я. — Сошел с небес! — И дико засмеялся.

— Устали, что ли? — спросил меня участливо Павел Петрович. — Так мы завтра развеемся — к графу Ипполиту в имение съездим. Нет-нет, не пугайтесь. На самом деле навестим сие поэтическое место. Ложитесь спать! — добавил строго. — Завтра рано вставать. В шесть утра нас Михеич туда повезет. И вот что я вам еще скажу, — заговорил он вдруг таким тоном, будто наконец-то решился рассказать мне все то, что я так долго просил его, а он все тянул, все откладывал — но сколько же можно таить в себе это?! — так что слушайте! И он возвысил свой голос, словно с профессорской кафедры лекцию стал мне читать: — План нашей Византийской кампании был до безумия прост и гениален! Две наши армии, Суворовская и Кутузовская, идя в обхват Черного моря навстречу друг друга, должны были соединиться на Босфоре, под Константинополем — и взять штурмом этот город, справедливо полагая, что с его падением… падет и Османская империя! Одновременно с нашими армиями и французы должны были выступить. Им была поставлена задача: отбить у турок Балканы и Грецию. Потом встать на реке Марица. Там предел их притязаний на бывшие турецкие земли был определен нашим государем императором Павлом Первым. В седьмом, секретном, пункте Мальтийского Договора это и было записано. Пункт сей поэтому еще называли Марицким. Седьмой — Марицкий пункт Мальтийского Договора. Я не буду входить в подробности и объяснять, почему наш государь решил, что французским войскам за реку Марица хода нет. Вы на досуге посмотрите карту — и попытайтесь сами ответить на этот вопрос. Заодно ответьте, почему Суворов был против этого пункта! Почему неукоснительное исполнение его французами грозило нам, России, неминуемой гибелью!

— А вы сами сейчас не можете ответить? Или из-за скверной привычки своей, Павел Петрович, продолжаете пудрить мне и читателю мозги?

— Нет, не продолжаю! Пудрить мозги вам невозможно. Нет их у вас.

Я хотел крикнуть: «Пошли вон, профессор!» — но сдержался, и он продолжил свою «лекцию».

— Право, смешно на меня обижаться. Поверьте мне на слово. Запретив Наполеону переступить черту, которую наш император провел по этой речке, он тем самым поставил Суворова в отчаянное положение. Его армия подойдя к Константинополю, оказалась в ловушке. Перед ней — неприступный город и почти весь британский флот, а сзади трехсоттысячная турецкая армия. Ударь она в спину — и гибель неминуема, неизбежна. И помощи ждать было неоткуда. На той стороне Босфора армия Кутузова стояла, но через пролив не было никакой возможности ей перебраться. Тут же британские корабли утопили бы ее в сем проливе. Надежда была одна на французов. Их армия стояла на Марице, но дальше она двинуться не могла. Седьмой пункт мешал! Конечно, и турецкой армии ударить в спину Суворова было опасно. Уйти с укрепленных позиций — и, как говорится, в чистом поле оказаться между двух огней — нашим и французским, если вдруг Наполеон за ними вслед ринется. Павел Петрович, император наш, с этим пунктом мудрил. То отменял, а то опять в силу вводил. И турки не знали, действует этот пункт или нет. Вдруг не действует? Тогда бы, вздумай они Суворову в спину ударить, в спину и им французы ударили! Вот и застыли три армии в немом ожидании.