Николай Rostov - Фельдегеря генералиссимуса

— Мудрено больно! — почесал свою несмышленую американскую репу артиллерийский капитан в отставке Тушин. Разумеется, слова были при этом произнесены им на скверном английском.

— А вот кучер твой Селифан, Порфирий Петрович, — расхохотался князь, перейдя на русский, — вижу, кое-что в моих шарах понял. Не так ли?

— Да, ваша светлость, — ответил Селифан — ответил, растерявшись, по-английски. И тут же заговорил по-русски: — Принцип Михайлы Ломоносова в сих шарах вы применили. Ежели где что убудет, то непременно где-то и прибавится!

— Верно, Селифан! А вот англичане, как и твой капитан, не поняли. Я им, дуракам, через своего секретаря Христофора Карловича, чертежи эти переслал. Они год их изучали — да все без толку! — И старый князь весело захохотал.

— Да как вы посмели, ваша светлость, тайну такую врагам нашим сообщить? — несказанно возмутился Порфирий Петрович. Его так предательство старого князя Ростова возмутило, что он напрочь забыл, что сам кем-то разоблачен, предан. — Или думали, что не поймут?

— Нет, думал, что поймут — и устрашатся!

— И чего же они должны устрашиться? Нас?

— Нет, себя они должны были устрашиться в первую очередь, а потом нас. Экие мы, мол, можем зверские орудия смерти выдумать?!

— Какое же вы, ваша светлость, дитя малое! — неожиданно сказал Селифан. — Ведь только его страхом можно устрашить страшное не делать! А нас этот страх — только ловчее это страшное учит делать. Убивать-то, бишь, друг дружку. На то она и война, чтоб из-за собственного страха других убивать.

— Ты так думаешь? — удивился старый князь. — Ничему нас собственный страх не учит?

— А как же, ваша светлость, еще древние философы…

— Погоди, Селифан, ты со своими философами, — прервал своего кучера Порфирий Петрович и обратился к старому князю: — Я вам так скажу, ваша светлость! Мудрено рассуждать хорошо, когда в тепле на печи лежишь или за столом с хорошим человеком под водочку рассуждаешь. Можно, конечно, обо всем забыть, что вьюга за окном, ветер стылый. Даже еще приятней, когда там, за окном, в поле диком это творится. И про фельдъегерей, что по вашей милости в придорожном сугробе лежат, можно окончательно забыть. Ведь им, фельдъегерям, в том сугробе тоже не холодно. Ну, так как, ваша светлость, я вас устрашил или нет? Не все же вам… других устрашать, ваша светлость!

Старый князь на Порфирия Петровича свои брови взметнул, но ничего не сказал, повернулся — и молча пошел к двери. В дверях остановился и тихо проговорил:

— Я страхом хотел устрашить, а вы — любовью! Пожалуй, мы оба не правы. Ни страхом и ни любовью — ничем нельзя устрашать! — И вышел вон из конторы.

— Кого, Порфирий Петрович, вспомнили? — спросила Жаннет бывшего капитана артиллерии в отставке. — Князя?

— Его, Жаннет, сердешного, — ответил Тушин и смахнул навернувшуюся слезу. — Я ведь так и не знаю в подробностях, что с ним дальше случилось.

— Никто не знает. Мы к вам в Арсенальный городок уехали, а потом в Москву.

— Догонять ротмистра Маркова? Он ведь, подлец, аглицкое письмо к императору Франции повез!

— Нет, нам его было не догнать! Князь Андрей к себе в имение вернулся, а мы с Бутурлиным к Ноздреву заехали. Там про фельдъегерей окончательно все узнали.

— А мне какую роль во всей этой пьесе Александр Васильевич написал? — вдруг неожиданно спросил Порфирий Петрович. — Неужели он думал, что я?

— Нельзя вас было в это дело посвящать. Вы человеком Ростопчина в его пьесе были. Государь запретил!

— Государь Павел Петрович?

— Да, он. Ведь они эту, как вы говорите, пьесу еще на Мальте в 1802 году сочинили.

— Кто «они»?

— Наш император, Александр Васильевич Суворов — и император Франции Наполеон! Поэтому седьмой пункт, слышали, наверное, о нем, в тот Договор Мальтийский включили!

— Нет, не слышал! И что это за пункт такой?

— У государя нашего нынешнего, Николая Павловича, спросите. Вы с ним в больших приятелях — он вам, думаю, расскажет. А я про этот пункт ничего не знаю.

— И все же, мадам, скажите, зачем вы такую вакханалию на том обеде с князем устроили? Ни дипломат этот, граф Ипполит Балконский, ни, тем более, управляющий, как его там — Чичиков? — никакого касательства к нашему делу не имели!

— Управляющий сам себя подставлял, а граф с нами заодно был. Князь Николай Андреевич и попросил его в нашей вакханалии, как вы справедливо заметили, принять деятельное участие!

— И для чего вы эту комедию разыграли? Как понимаю, ничего хорошего вы не добились.

— Нет, ошибаетесь, добились! Они нашего ротмистра с большим удовольствием скушали, аппетитно!

— Как «нашего»? Объясните!

— Да вот и он сам, — воскликнула Жаннет. — Смотрите. Опять пьян, бестия! А ведь с вас началось, Порфирий Петрович! Зачем вы его всю дорогу водкой поили? Лечили? Вот и вылечили! — И она весело засмеялась, обворожительно. Серебряный ее колокольчик ему вдруг другой колокольчик напомнил. Нет, не колокольчик Пульхерии Васильевны — фельдъегерский!

И к этому тексту, как говорится, вдогонку хочу привести письмо Дениса Балконского, которое он своему брату Ипполиту в феврале месяце 1805 года написал.

…В расположение наших войск драгунский ротмистр Марков прибыл в два часа по полудню.

«Доложите господину генералиссимусу!» — грубо сказал он мне. — «Что доложить, ротмистр?» — строго спросил я его. «А то и доложите, — рявкнул драгун, — что прибыл!»

На крик его из палатки вышел Александр Васильевич. «Что, брат, солоно?» — спросил он драгуна. «Солоно! — предерзко ответил драгун. — Прикажите дать водки!» — «О деле сперва! Доставил письмо?» — «Доставил!» — «Водки ему, герою! — крикнул тогда Александр Васильевич. — Заслужил». — «А вы ее, ваша светлость, со мной не выпьете?» — вдруг спросил Марков. «Да я ее, сам знаешь, редко пью!» — «Так и я ведь ее, подлую, редко пью. Только когда похмеляюсь или кого поминаю!» — «Что ж, братец, — ответил ему вдруг горько Александр Васильевич, — давай их помянем!»

Тут прискакал посыльный от Багратиона.

«Господин генералиссимус, турки тронулись!» — «А французы?» — «Стоят французы!» — «Трубить сбор, — весело закричал Александр Васильевич. — Шары воздушные в небо! Как, — обратился он к Маркову, — не захмелел? Полетишь?» — «Полечу, Александр Васильевич!» — «С Богом, милый! — расцеловал он Маркова. — И прости нас с князем, если сможешь. Армию нашу те фельдъегеря сберегли. Они же, умники — турки с англичанами, нас, дураков, до самого Константинополя без единого почти что выстрела допустили. Думали, кузькину мать тут нам показать! Да забыли, верно, что наша она мать, хоть и кузькина! Что-то я разговорился сильно. Лети, братец! Покажи Британскому флоту мать нашу!»