Комбат Найтов - Съездили на рыбалку, отдохнули [СИ]

— И что? Не растащили?

— Нет, грех! Всё достанется тому, чью машину сюда поставят. Если есть живые из предыдущего экипажа, они забирают своё. Им можно. Остальное остается новому экипажу. Зажигают костёр и всё жгут. Потом поминают не вернувшихся. Всё, варится, я пойду баньку растоплю.

Ей, примерно 20-22 года, небольшого росточка, худенькая, лицо узкое, губы тонкие сухие, почти бесцветные волосы, определить какого они цвета невозможно, такие же бесцветные брови и ресницы. Впечатление такое, что их просто нет. Красавицей её назвать очень сложно. Нет, в наше время, при помощи косметики всё бы было на месте, но косметикой здесь никто не пользуется, кроме дам строго определённой профессии. Но на эту косметику страшно смотреть.

Полк кадровый, уже давно на Северном Флоте, поэтому женщин в полку относительно много. В основном, вдовы. В полку сменился уже третий состав. Корабли умирать не любят, огрызаются. А торпедоносцы должны заходить на них на предельно малой высоте и довольно долго прицеливаться, после сброса, обычно, проскакивают над целью. В этот момент по ним ведёт огонь всё, что может стрелять. Штурман занят расчётами и прицеливанием, поэтому огня из носовой установки не ведёт. В общем, возвращаются очень немногие. Рано сбросишь — не попадёшь, и трусом обзовут, поздно сбросишь, не успеет взвестись, просто стукнется о борт. Но свою порцию огня машина получит. А на возврате ждут 'мессера' с Хебухтена. В общем, лётчики уходят, а жёны, нет, вдовы остаются. А сейчас полк перевели из Ваенги, все, кто не служил в полку остались там, в БАО, повезло только тем, кто был в штате. В общем, 'Торпедоносцы' смотрели? Это тот самый второй гвардейский торпедоносный.

— Килли! — спросил я вернувшуюся девушку, — Ты сказала, что сама виновата, что случилось, почему вдруг такого стрелка и не берут?

Она остановилась, посмотрела на меня, видимо, решая говорить или не говорить.

— 'Ведьмой' меня прозвали. Мама, когда я ей сказала, что иду в школу воздушных стрелков, потащила меня к нашей колдунье. Я — комсомолка, но отказать матери... Меня напоили каким-то отваром, я ничего не помню, что происходило, но мне сказали, что меня заговорили, что я не умру, пока не покажу своё имя. А когда под Куусамо нас сбили, все выбросились на парашютах, командир и штурман попали к финнам, а мой парашют не хотел спускаться, и меня ветром оттащило на нашу сторону за линию фронта. Ребята достали шила, и мы напились, поминая моих. Я, по пьяне, всё и разболтала. А после того, как в третий раз сбили, у Рыбачьего, через пятнадцать минут нас вытащили катерники из воды, но и командир, и штурман были уже мертвы, а у меня ещё билось сердце. Теперь все верят, что я заговоренная. А свою смерть отдаю другим. Почему Вам рассказала? Так всё равно расскажут. Не лётчики, так бабы. Они у нас на язык шустрые.

В комнате вкусно запахло птицей. Килли стояла, помешивала супчик, добавляя туда какие-то коренья, листики, собранные ею в тундре по дороге.

— Ты — местная?

— Нет, я из Карелии, но жила недалеко отсюда, возле Кеми.

— А где стрелять научилась?

— Отец охотником был, и я каждый год ему помогала. Одна я дома росла, мама болела, и детей больше не было. До этого было трое, но все умерли от голода. А Вы откуда?

— Из Ленинграда.

— А у нас говорили, что из Казани...

— Работаю там, но первый год.

— У Вас отбоя не будет от местных женщин. Очень многие хотят, как можно быстрее, уехать отсюда. А мне нравится в тундре! Можно, я Вашу винтовку буду брать? Очень бой хороший! Дичи здесь много!

— А местное начальство ругаться не будет?

— Насколько я знаю, сейчас Вы здесь самый старший.

— Вот как?

— Все говорят. У меня готово!

Она поставила мне большую миску с супом из рябчика, а сама пристроилась на тахте и ела там, как я не уговаривал пересесть за стол, она не соглашалась. Она немного странная, по-русски говорит с лёгким акцентом, чуть растягивая слова, и, иногда неправильно ставит ударения. Другой народ, со своей культурой, своими привычками. И суп не напоминал ничего из того, что я пробовал из дичи. За счёт абсолютно других приправ. Кто она по национальности я не спросил, да и толку-то! Я не разбираюсь в северных народностях. Карелка, финка, саамка, большой разницы не вижу. Говорят, совсем разные, но я не улавливаю пока этой разницы. После ужина я заполнял карточки испытаний, все борта были на вылете, возвращаться будут после пяти утра. Килли ушла куда-то с посудой, затем появилась снова.

— У Вас бельё чистое есть? Сауна готова.

'Помыться? Вообще, это идея!' Я полез в рюкзак. Сауной оказалась землянка в двухстах метрах от склада, возле небольшого чистого ручья. Но без предбанника, раздеваться надо снаружи, под комарами. Меня сначала удивило, что Килли начала раздеваться тоже, потом вспомнил, что у 'них' так принято. Натоплено было здорово! Я, правда, предпочитаю пар жару, но, в таких условиях и это сказка. Сказал об этом Килли.

— Баня есть в городке, но только по субботам. Мы сами вырыли эту баньку, чтобы отогреваться после полёта. В воздухе промерзаешь до костей. Борисов, крайний командир, тоже не любил жар, у него тут банка и веники припрятаны, сейчас достану. Только я вниз пойду, я пар плохо переношу. А Вы — парьтесь!

Она достала банку, налила горячей воды туда. Там плавали какие-то веточки, травы, листья. Я плеснул на камни, вот это дело! Запарил веники и прошёлся по себе ими. Черт возьми, как приятно. Выскочил из баньки и лёг в ручей. Потом заскочил обратно.

— Странные вы люди, русские! Что в этом хорошего? Я один раз пробовала, так мне плохо стало!

— Так это если перепаришься! Для этого в воду и прыгаем.

— Нет-нет! Она холодная! Я не для этого греюсь! Только дрова переводите!

Разубеждать я её не стал. Пусть моется, как привыкла. Я завершил мытьё, сбегал ещё раз к ручью, и начал вытираться и одеваться. Мошка достала, сразу липнет.

— Меня не ждите, — послышалось из-за приоткрывшейся двери, — мне ещё здесь убираться!

По дороге я нашёл штук восемь больших белых грибов, принёс их в дом. Но, появившаяся Килли резко запротестовала против их присутствия в комнате.

— Их нельзя есть!

— Что, ядовитые? Не может быть! Это белые.

— В тундре они бывают и ядовитыми, нет, матросы их едят и сушат, но как можно есть эту гадость?

Я похохотал над Килли, но вынес их на крыльцо. Утром их уже не было, наверное, часовые себе забрали. Лег спать, пока машины в воздухе, но проснулся не от рева двигателей, а от того, что кто-то тихонько плакал. В комнате темно из-за маскировки, зажёг свет.

— Килли, ты чего?

— Нет-нет, товарищ кап-два, ничего. Это я от обиды. Извините, что разбудила! — послышалось с топчана.

Я прошёл в прихожую, присел на тахту.

— Кто тебя обидел? Я?