Александр Дорофеев - Мексиканский для начинающих

Васька быстро нарисовал птицу и попытался высказать вслух, выпустить в мертвую зону.

Гаврила покачал головой и достал из портфеля пухлую тетрадь, сплошь исписанную уже зачеркнутыми словами.

«Давно ищу. Перебрал миллионы. На всех языках мира. Ни одно не прижилось. Сегодня испробовал „замочу“. — Увы!»

— А Хер Моржовый?» — застенчиво предположил Васька маленькими буковками.

Гаврила расхохотался, что выглядело беззвучно-диковато, и торопливо, легким поэтическим росчерком, набросал:

Изображение было смутноватым, и Васька, как ни щурился, не разобрал одного слова.

«Прости, друг, — сраное?» — указал он в окончание первой строчки.

Без помощи веника, яростно, Гаврила затаптывал стихи. Песок тоненькими струйками тек по его черным штанам, беспорядочно соскальзывал с лакированных ботинок. Он здорово напоминал крупного муравьиного льва, роющего нору. Утомившись, небрежно начиркал указкой по своим следам: «Смеркается. Давай о деле». И вытащил из кармана калькулятор.

Действительно, пылающая башка Цонтемока, побагровевшая, как всегда, к вечеру, зависла в двух пальцах над океаном. Еще можно было успеть проползти под ней — прочь из мертвой зоны, где кладбища произнесенных слов, где каждое поглощает песок, где невозможно отыскать одно, всего одно живое.

Цонтемок склонил голову еще на палец, когда из-под нее, раздвигая серебряные воды, возникли три фигуры. Гаврила излишне приложил ладонь ко рту.

Дневной свет стремительно покидал мертвую зону, и она все более омертвлялась. Здесь, меж черных валунов, раньше, чем в остальном мире, наступала глухая ночь. Белый песок превращался в черный, и Васька еле различал чернокостюмного Гаврилу. А Хозя с мальчиком, дремавшие под камнем, абсолютно растворились во мраке.

Зато возникшие из океана были как на ладони. Стоя у кромки воды, они беседовали. Посередине, чуть напоминая Паваротти, раскрыл объятия, словно желал заграбастать Цонтемока, хозяин многих ширм и Большого театра главный Алексей Степаныч, легкий только на помине. На груди его сверкал, как созвездие Лебедя, бриллиантовый крест. А парчовые плавки были расшиты золотой нитью — в точности, как шапка Мономаха. Он лоснился и сиял в последних лучах, будто только что сошедший с конвейера несгораемый сейф.

Рядом с ним лохматый Пако выглядел дворняжкой, отряхивающейся после купания, — волнообразно, от ушей до хвоста. А справа, чуть поодаль, в дымчато-серебряном купальнике переминалась с ноги на ногу Шурочка. И вид ее был скорбно-виноватым.

Алексей Степаныч властно указал на черные валуны, как будто повелевал город заложить, и Шурочка немедля поскакала исполнять — вероятно, за шмотками.

Робко ступив в темень мертвой зоны, она вновь уподобилась мерцающему Млечному пути. Васька, затаив по глупости дыхание, разглядывал ее с ног до головы. О, это беззащитное скопление звезд! Куда заносят их космические ветры?

— Шурочка, — тихо сказал он. — Любимая, ненаглядная. Мой драгоценный Млечный путь!

И вдруг она обернулась, слепо протянула вперед руки, и голос ее дрожал, но не погибал средь черных валунов.

— Васенька, неужели это ты?! Как я рада, милый!

Васька приблизился к млечному мерцанию и обнял, слегка нарушив очертания. Впервые они обнимались стоя, прижавшись — и это волновало больше, чем простое суеручие.

— Что лилия между тернами, то возлюбленная моя между девками, — шептал Васька, все крепче-крепче-крепче.

— Почему мы слышим? — спохватилась Шурочка, отодвинувшись. — Во всемирном глушителе!

— Он в обмороке, — сказал Васька, вновь прижимаясь. — От твоей красоты!

Шурочка трепетала в объятиях, как птичка в авоське.

— Васюлечка мой, котик, я должна идти, милый! Дела! А ты пережди.

Она наклонилась, отыскивая шляпы и сандалии. Взвизгнула, наткнувшись на глухонемого Гаврилу.

— Шурочка, есть бизнес! Углубленно-броненосный!

Васька подметил, что слова слабеют, еле ползают.

— Броненосцы отменяются! — едва различил он. — Завтра в Таско! Что? Громче!

Похоже на междугородний разговор, когда и без того неверная линия угасает, распадается, устремляясь в точку молчания.

Они взглянули друг на друга, шевеля губами, и Шурочка выпорхнула из мертвой зоны. К берегу подошла скоростная яхта, на борту которой горело надраенной медью «Алексей Степ».

Надев шляпы и сандалии, двое с третьим во главе взошли по мосткам, и яхта бесшумно скрылась за скалами.

Гаврила растолкал Хозефину. Облепленные песком, они сонно двигались по пляжу. Вновь было слышно дыхание океана и попукивание Гаврилы Второго. Васька оглядывался на черные валуны, и внезапно, как это бывало с Ньютоном и Менделеевым, его озарило. Да, в мертвой зоне умирают звуковые волны. Но живут волны любви! Они воскрешают слова.

Васька выхватил указку и размахнулся плакатными буквами: «Любовь дает слову бессмертие!»

Прочитав, Гаврила вздохнул:

— Ох-хо! В любой зоне баба делу помеха. За редким исключением Хози.

И подмел веничком Васькино открытие.

Большую часть молчали. Потому что поднимались от моря в горы. А это, как правило, самоуглубляет.

В Шурочке шла борьба долга с призванием. Оно — обычное, как у всякой. Он — пора сказать — криминальный. Поэтому он побеждал оно, и она становилась все более возбужденно-угнетенной.

— Смотрите, смотрите! Горбатые коровки! — вскрикивала вдруг и замолкала, уходила в слабое оно, тяготеющее к Ваське.

У Пако он и оно тихо сожительствовали по договору, срок которого, впрочем, истекал. Он вел дела и машину. Оно, принюхиваясь к пейзажу, через каждые примерно девять километров говорило:

— Обратите внимание, друзья, — по левую руку монумент! Наш революционный герой Эмилиано Сапата!

Пару раз повстречался пеший монумент, удаляющийся по предгорьям Сьерра-Мадре. Один, сложенный из желтого кирпича, просто возвышался, как сельский элеватор. Но в большинстве своем, железные Сапаты скакали на стальных крупастых лошадях и, только громко свистни, сформировалась бы монументальная бронеконная. Таковы смысловой долг и призвание здешнего штата Гереро. [31] Гереро — воин. Штат этот, где находится и Акапулько, достаточно воинствен.

У Васьки, кстати, до недавней поры ни того, ни другого практически не было, если забыть о мелких смешных должках. Но уже родилось и час от часу крепло нешуточное призвание к Шурочке.

Ежесекундно хотелось прикасаться, пощипывать, поддувать в ухо, ласкать, теребить, нюхать, покусывать, щекотать и болтать дребедень.