Александр Золотько - 1941. Время кровавых псов

— Основатель университета. Переименовали в… — Севка задумался.

Он не помнил, когда переименовали. Помнил, что после девяносто первого, но когда…

— Уже лет двадцать, как переименовали…

Орлов засмеялся. Потом закашлялся и замолчал.

— Я не вру…

— Двадцать лет назад — это в двадцать первом году. Чушь. Ты снова путаешь, Сева. Я сам чуть не поехал поступать в Харьковский университет. И он носил имя Горького. Такие дела. Может, ты и впрямь двинулся умом… Может, контузия была?

Наверное, нужно было согласиться, но Севка уже не мог остановиться. Его словно прорвало. Он говорил и говорил, захлебываясь, рассказывал о себе, об отце и матери, о том, как погибли они в автомобильной катастрофе…

— А ты ведь и сам веришь в то, что говоришь, — тихо-тихо произнес Орлов.

— Я говорю правду. Правду! — Севка чуть не стал говорить о развале Союза, но в последнюю секунду заставил себя заткнуться. — Не веришь — можешь меня убить. Хоть задушить, хоть зарезать. Но я сам не знаю, как попал сюда. Я пришел в себя только вчера утром, на поле. Голый. И…

Севка подробно рассказал о том, как очнулся, как увидел машину, как бежал и как не успел, про самолет и форму младшего политрука, которую нашел в чемодане. Орлов слушал, не перебивая. Севка сказал, что в документах значится совсем другая фамилия. Орлов достал документы из кармана у Севки и внимательно просмотрел, повернув страницы к скупому свету, проникавшему в пещеру снаружи.

— Разве я бы назвался другой фамилией, не из удостоверения, если бы был диверсантом? Сам подумай!

— Не знаю. Но мне кажется, что если бы назвался марсианином, то мне легче было бы поверить. Старший брат Аэлиты, что ли… Прилетел в бронзовом яйце в поисках инженера Лося… Но из будущего… А мы победили? — вдруг спросил Орлов.

— Да, — не задумываясь ответил Севка. — В…

— Когда?

— Я… Я не могу тебе сказать… Честно, не могу. — Севку вдруг охватило ледяное спокойствие, будто он только что тонул, бился в панике, но вдруг нащупал ногами твердое дно и встал.

Он не может ничего говорить этому старшему лейтенанту из прошлого. Иначе все изменится. Все — изменится. И будущее будет другим. И победа произойдет не в сорок пятом, а раньше. Или позже. Или вообще не произойдет, потому что Орлов, твердо зная, что девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года мы все равно победим Германию, веря в неизбежность победы, в каком-нибудь бою вдруг решит, что вот сейчас, возле этой деревни Чурбановки, нет смысла умываться кровавым потом, что можно просто отойти… И отойдет. И за ним побежит батальон, полк, дивизия, все рухнет…

Вот ради этого, ради спасения будущего, есть смысл молчать. И даже подохнуть, задохнувшись в удавке, так ловко прилаженной старшим лейтенантом Красной армии Орловым на горле Всеволода Залесского, который и родится-то через сорок восемь лет…

— Я не могу тебе ничего сказать. Можешь меня убить, — повторил Севка. — Но если я начну говорить, то будущее может измениться, и немцы возьмут Москву. Ты этого хочешь?

— Значит, они ее не возьмут… — Орлов потер лоб. — Не возьмут. А Ленинград?

Севка не ответил.

— Ладно, не отвечай. Сколько же еще воевать? Полгода? Год? Никак не меньше. Сколько же народу погибнет за этот год… А ведь придется не только из СССР немцев гнать, всю Европу придется чистить… Это еще никак не меньше полугода… И еще убитые и раненые. Тысячи. Десятки тысяч… Стоп!

Орлов неожиданно хлопнул Севку ладонью по груди.

— А ведь у тебя накладка получается… Накладочка…

— Какая? Я сказал все, что мог. Даже больше. И ничего другого я рассказать…

— Подожди, не суетись. Значит, если ты, попав в прошлое, что-то расскажешь, то можешь все изменить… Разрушить. Так?

— Да.

— Но ты ведь убил трех человек своей рукой. И двоих я убил конвоиров потому, что так захотел ты. По твоей воле. И того мотоциклиста я подстрелил, чтобы спасти тебя… А немцы уничтожили тех пленных на дороге из-за моих выстрелов, которые я сделал из-за тебя… Ты не можешь ничего говорить, чтобы не изменить прошлое, но ведь почти сотня людей уже погибла по твоей вине, Сева! Если все действительно так сложно устроено и тонко сцеплено, то все… все уже изменилось…

Севка потрясенно смотрел в еле различимое в сумраке лицо старшего лейтенанта.

«А ведь Орлов прав, — подумал Севка. — Орлов прав, и тогда получается, что уже все… Точка перелома пройдена?» И все, что помнил Севка, уже не существует или искажено… Нет, не может такого быть. Севка привычно спрятался от своего страха за удобную словесную конструкцию. Он не знает причин, не знает механизмов, но твердо верит в то, что это случиться не может.

Не может, и все.

Или…

— Слышь, — сказал Орлов. — А если… если ты попал сюда для того, чтобы это произошло. Чтобы те люди на дороге и те немцы погибли. Ты должен был это сделать, чтобы прошлое, твое прошлое, а мое будущее, стало таким, каким ты его помнишь. И что бы ты здесь ни сделал, чего бы кому ни сказал, кого бы ни убил — все это уже запланировано… Вот, например, я тебя пристрелю, и время пойдет дальше без перебоев…

Орлов взял свой «ТТ», взвел курок и приставил ствол ко лбу Севки.

— Извини… — сказал Орлов.

31 июля 1941 года, 04 часа 35 минут.

Западный фронт

Они все-таки успели. В какой-то момент Егоров даже подумал о том, чтобы свернуть на дорогу к железнодорожной станции, но потом передумал. Водитель, сделавший за ночь уже четыре рейса к станции, удивленно взглянул на военинженера, когда тот приказал изменить маршрут, но спорить не стал.

Водитель был из мобилизованных, форму надел только две недели назад и, в общем, не успел стать военным. Кстати, именно по этой причине его выбрал Егоров. Чтобы не задавал лишних вопросов. Егорову вполне хватило вопросов от Мовсесяна, который никак не мог понять, отчего это начальник изменяет порядок погрузки и транспортировки. И почему отправляет своего зама вперед, хотя собирался уехать на станцию пораньше, чтобы проконтролировать отправку эшелона.

Хорошо, что отношения у Мовсесяна и Егорова сложились приятельские, не пришлось ничего особого выдумать, Егоров сказал, что так нужно, Мовсесян вздохнул, спросил, а может, все-таки лучше, чтобы начальник склада уехал первым — он почему-то был уверен, что Артем Егорыч хочет взять на себя самую опасную часть работы.

С другой стороны, так оно и было.

Капитан Сличенко, конечно, говорил убедительно, было в его словах и рациональное, и патриотическое… Только, как потом спохватился Егоров, ничего толком он так и не объяснил. Ему нужны были машины только для того, чтобы доставить груз к батарее тех самых реактивных минометов? Или чтобы возить его за батареей?