Вильгельм Зон - Окончательная реальность

– Да ладно, брось, мы на Востоке, чего трястись-то.

– Вот именно, на Востоке. Откуда известно, что этот Володя из Питера, например, не особист…

– Не, ну зачем ты так, симпатичный парень.

– Симпатичный, слов нет, но ухо надо держать востро.

Литвинов тем временем принялся за Умберто.

– Итак, вы считаете, что демократия для Италии не годится.

– Ну, не совсем, я хотел сказать, что нужно действовать постепенно, через просвещение.

– Но кто должен подталкивать к изменениям?

– В любом случае, не партизаны. Интеллигенция, люди культуры должны помочь власти стать мягче. И, вы знаете, этот процесс уже идет, особенно в Германии. Я знаком кое с кем из высших эшелонов. Мне кажется, среди них есть люди, которые отличаются известной широтой взглядов.

Очкарик пристально смотрел на Умберто.

– Ну и кого же конкретно вы можете назвать?

Умберто явно тяготил разговор.

– Ну… В аппарате Шелленберга есть люди…

– У Шелленберга!!! – очкарик разразился хохотом. – Да вы с ума сошли!

– Да, у Шелленберга. Почему нет? Я знаком с Максом фон… – Умберто произнес известную фамилию. – Уверяю вас, очень культурный, порядочный человек.

Очкарик махнул рукой: после упоминания о порядочности людей из СД он потерял интерес к разговору с Умберто.

Зато внезапно оживился изрядно набравшийся Юлик. – Умберто, милый ты мой человек, организуй мне интервью с Максом, в долгу не останусь!

Умберто и Юлик были похожи. Оба толстые, щеки заросли волосами – то ли длинная щетина, то ли короткая борода.

– Обратитесь в пресс-службу.

– Да что ты, дорогой, какая пресс-служба. Я десять лет пытаюсь добиться этого интервью, и все без толку…

Внезапно появился третий толстяк. Он поздоровался с компанией, все повскакивали с мест, демонстрируя дружеское расположение и приязнь.

– Кто это? – тихо спросил я.

– Каха Енукидзе, глава Московского отделения банка «Креди Тбилисо». Спонсирует наш конгресс, – прошептал Бондаренко.

Енукидзе был одет в шикарный однобортный костюм, пошитый, очевидно, в лучшем британском ателье, и огромную кепку-«аэродром». Контраст строгого делового наряда с головным убором торговца фруктами выглядел стильно. Мода как солнце. С неизбежностью движется с востока на запад. Все больше деловых людей отдавали предпочтение уже не знаменитым швейцарским часам на руке, а качественному сухумскому аэродрому на голове.

Трудно представить послевоенную реальность без конкуренции альпийской и кавказской банковских систем. Несмотря на все перипетии истории 40-х годов, Швейцарии удалось сохранить нейтралитет и независимость. Говорят, это стало возможным благодаря желанию некоторых вождей Рейха держать свои капиталы подальше от загребущих лап фюрера. Так или иначе, вековая надежность альпийских гномов оставалась незыблемой. Надежность осталась, а монопольное положение исчезло.

С середины 50-х на финансовом небосклоне зажглась новая яркая звезда. Грузинские банкиры завоевали мир в два прыжка. Сначала выяснилось, что несколько частных тбилисских и сухумских банков обладают колоссальными ликвидными активами. Как им удалось сконцентрировать столь значительные богатства на своих счетах, оставалось загадкой, разгадать которую, правда, не составляло труда даже школьнику. Деньги, конечно, имели советско-партийное происхождение. Настоятельные попытки обоих российских правительств добиться от маленькой Грузии возврата хотя бы части средств предопределили второй прыжок. При поддержке Англии грузины приняли такое банковское законодательство, что добраться до вкладов кому-нибудь, кроме строго засекреченного владельца счета, становилось невозможным. Все мафиози мира всерьез задумались, где теплее: в Цюрихе или Тбилиси. Капиталы потекли в Грузию бурным грязноватым потоком. В конце концов, правительство Восточной России махнуло рукой, успокоилось и начало получать удовольствие, точнее выгоду, от добрососедства с новым центром финансового мира.

Я бросил взгляд на давно примеченное белое полотнище, висевшее на одной из стен. Знак крупнейшего грузинского банка почти копировал национальный флаг Грузии. Красный Георгиевский крест словно лишний раз напоминал: вся финансовая мощь, вся государственно-правовая система горного государства стоит на страже ваших вкладов.

Вечер подходил к концу, народ потихоньку расходился. Завтра предстояли первые выступления.

Как ни странно, наибольшее впечатление произвел на меня доклад Умберто. Анализируя повествовательные литературные тексты, он говорил о так называемых открытых и закрытых произведениях.

– Для открытых повествовательных структур характерно активное сотрудничество, требуемое от читателя. Читатель текста знает, – говорил Умберто, – что каждое предложение и каждый троп открыт для разных смыслов, которые он, читатель, должен искать и находить. В зависимости от своего состояния в данный конкретный момент читатель может выбрать один из возможных интерпретационных ключей – тот, который представляется ему подходящим для текущего духовного состояния.

В качестве примера открытости Умберто приводил барокко. Когда мы бродили по музею, мне не показалось, что он настолько тонко понимает искусство. Потрясающее сопоставление. В отличие от неоспоримой определенности ренессанса, распростертого вокруг оси, форма барокко динамична, она создает впечатление постепенно расширяющегося пространства. Зритель побуждается все время менять точку зрения, чтобы видеть предмет во все новых и новых ракурсах, как бы в состоянии бесконечной трансформации.

– Открытое литературное произведение или вообще произведение искусства – это такая конструкция, которую любой человек, включая автора, может использовать каким угодно способом, рассматривая ее как неистощимый резервуар смыслов, – утверждал Умберто. – Идеальный читатель открытого текста должен совершать творческую работу, во многом аналогичную авторской. То есть он должен выявлять коды текста, реконструировать уровни его смысла, зачастую открывая то, что не было известно самому автору. Закрытое произведение, напротив, почти не требует от читателя усилий, кроме усилия узнавания уже знакомого или уже виденного.

В качестве примера «закрытого» произведения Умберто приводил миф.

– Традиционный религиозно-мифологический персонаж имел неизменные вечные черты и неизменную же, вечную биографию. Наиболее излюбленные античностью рассказы были описанием того, что уже произошло и о чем публика уже знает. Воздействие достигалось не потому, что она (публика) не знала данного мифа, а потому, что вновь и вновь вовлекалась в сопереживание, испытывая жалость и ужас, отождествляя себя с ситуацией и с героем.