Вильгельм Зон - Окончательная реальность

Крюков не удивился вопросу. Уже несколько минут он ощущал себя будущим государственным контролером. Он имел четкое мнение: тянуть нельзя, народ бурлит, революция на пороге. Если уж принимать тяжелое решение о перевороте, то делать это нужно сейчас, и как можно быстрее.

«Ты что, с ума сошел, – услышал он голос. – Куда торопишься? Такая кутерьма начнется! В должности министра тебе будет совсем не до романа. Не боись! Никакой революции не будет. Юный император и так без всякой спешки будет скакать по улочкам Константинополя. Некуда торопиться, надо спокойно заканчивать роман».

Удивленный этим странным, до одурения отчетливым голосом, Крюков, почти не задумываясь, будто выполняя чью-то чужую, дурацкую волю, произнес:

– Мне кажется, надо соблюдать осторожность. До весны подождать. Вступление Америки в войну серьезный фактор…

– Ну что же, – почему-то с облегчением сказал Гучков, – подождем. Весна – лучшая пора для начала новой эры.

В этот момент багряный луч закатного солнца ударил в окно и прочертил красную дорожку на ковре. Сильнейшее, никогда не бывавшее прежде таким сильным, дежавю поразило Крюкова. Он вдруг ясно увидел, как произносит другие слова: «Великая смута на пороге, если уж делать дело, то быстро, как можно быстрее». Увидел, как после его слов Гучков в задумчивости подходит к окну, смотрит на закатный красный диск солнца и вдруг резко задергивает темно-синие, благороднейшего оттенка шторы. Красный кровавый луч на ковре исчезает.

– В начале февраля, когда поедет в ставку, – отчетливо произносит Гучков.

Не случилось! Переворот не состоялся. Сколько раз и в 18-м году, и в 19-м, и особенно в 20-м Крюков проклинал себя и свой внутренний голос за те слова: «До весны подождать…» Прав был несчастный генерал Крымов: «Будет поздно…»

24 августа 1917 года Лавр Корнилов назначил Крымова командующим Отдельной Петроградской армии. Его 3-й кавалерийский корпус вместе с Туземной дивизией двигался к столице. Задача – подавить беспорядки и покончить с большевиками. Но поздно, слишком поздно. Керенский, одержимый манией величия, объявил генерала Корнилова мятежником. 30 августа к Крымову, по поручению Керенского, прибыл некто Самарин, бывший его начштаба. Он предложил встретиться с Керенским. Крымов решил ехать. Сразу после встречи, вернувшись в свою петроградскую квартиру, генерал застрелился.

Весь 17-й год и первую половину 18-го Шолохов активно говорил. Он по-прежнему не сомневался в своей правоте, заставляя Крюкова основную часть времени уделять роману. Михаил Александрович тогда впервые начал ощущать себя соавтором, ввязывался в споры, настаивал на собственном мнении. Иногда Шолохову казалось, что он имеет на роман уже не меньше прав.

Споры случались жаркие. В одном из них в июне 1918-го под Михайловкой Крюков даже получил легкую контузию. Все стало ясно спустя месяц. Шолохов надолго замолчал, узнав, что царская семья расстреляна по ленинскому приказу. Михаил Александрович вдруг понял – реальность изменилась необратимо. Не будет никакого юного императора, не будет православных служб в Константинополе, не будет острого пронизывающего ощущения счастья. Все это растворилось в воздухе! Не по его ли вине? В тяжком смятении забивался он в самый дальний угол крюковского пространства и сидел там тихонько, созерцая то, что есть: грязь, ужас и кровавую слякоть Гражданской войны.

Между тем роман набирал силу. Крюков писал все лучше. Шолохов, напротив, хандрил. Ему не нравилось то, что получается у Федора.

Абрам Ермаков на страницах романа отчаянно сражался с красными. Он словно жил в старой, уже погибшей реальности, в которой все было понятно и не требовалось сомневаться. Верит ли Федор в то, что пишет? Неужели не видит, что мир изменился, изменился навсегда? Почему не хочет написать об истинной трагедии разрываемого на части, не знающего, как жить дальше, простого казака? А ведь возможность такая есть. Почему бы не посмотреть на Абрамова брата Харлампия, который блуждает, как в потемках, не зная, к кому прибиться? Когда впервые после долгого перерыва Шолохов заговорил об этом с Крюковым, тот грубо послал его. Шолохов остервенился: «Какого черта ты не хочешь прислушиваться к моему мнению? Зачем вычеркнул из романа Харлампия? Агитку хочешь написать?»

Крюков ушел в глухую оборону. Ни в какую не хотел слушаться. Шолохов обижался, днем в основном помалкивал, зато ночью, когда Крюков спал, тихонько нашептывал ему предательские мысли.

Когда в начале лета 1919 года Донская армия соединилась с вешенскими повстанцами и вместе с добровольцами Деникина лавой покатилась наверх, к Воронежу и Орлу, Крюков как с цепи сорвался: «Ну что, краснопузый, наелся кексов? То ли еще будет. Скоро отольются кошке мышкины слезы». Шолохов только плечами пожимал, никаким краснопузым он не был, просто пытался оставаться объективным, описывая судьбы несчастных станичников. Михаил Александрович уже не обижался. Он понимал – Крюкову тяжело, ведь ему приходится жить среди реальных людей, среди кровавых и сильных эмоций.

«Мне легче, – размышлял Шолохов, – сижу себе в уютном пространстве, испытываю почти академический интерес к происходящему…»

Ой ли?!

Осенью все покатилось обратно. Изо дня в день тянулись с запада на восток обозы, подвозившие к переправам через Дон боевые припасы, в обдонских хуторах появились беженцы. Они рассказывали, что казаки отступают с боями; некоторые уверяли, будто отступление это совершается преднамеренно, для того чтобы заманить красных, а потом окружить их и уничтожить.

17 сентября 1919 года части красного командира Шорина, сделав тридцативерстный переход, вплотную подошли к Дону. В течение дня левый берег стал красным. Казачьи сотни в порядке переправлялись на правобережье. Противников разделяла река, максимальная ширина которой в то время не превышала восьмидесяти саженей, а местами доходила и до тридцати.

Харлампий Ермаков стоял на высоком правом берегу и с тоской смотрел на оранжевый от песка родной левый берег.

– Плыви сюда, белая курва, мы тебе жару в мотню насыплем. Век будешь чесаться! – задорно кричали красноармейцы.

Может, и вправду пора обратно? Шли слухи, что большевики уже не зверствуют, ничего не берут из имущества, а даже, к великому удивлению, за взятые продукты, за арбузы и молоко, щедро платят советскими деньгами. Харлампий вновь сомневался; ему казалось, что после восстания они должны бы выжечь все повстанческие хутора и станицы. Он ждал, что оставшаяся часть населения, во всяком случае, мужская его половина, будет беспощадно истреблена, но, по достоверным сведениям, красные никого из мирных жителей не трогали, куреней не поджигали; на левой стороне Дона не показалось ни одного дымка.