Вильгельм Зон - Окончательная реальность

Абрам и другие офицеры не сомневались. Выбора себе не оставляли. В первых числах октября основные силы Донской армии в количестве двух корпусов вновь перешли в наступление. Преобладание конницы дало возможность глубоко внедриться в расположение противника. Однако, как ни велики были успехи Донской армии в октябре, но в настроении казаков уже отсутствовала уверенность, которая окрыляла их весной, во время победоносного движения на север. Большинство фронтовиков понимало, что успех этот – временный, и что продержаться дольше зимы не удастся.

Вскоре обстановка на Южном фронте окончательно изменилась. Поражение Деникина в генеральном сражении на орловском направлении и блестящие действия буденновской конницы на воронежском участке решили исход борьбы: в ноябре Добровольческая армия покатилась на юг, обнажая левый фланг Донской армии, увлекая и ее в своем горестном отступлении.

О смерти Абрама Крюков узнал в Кореновской. Тиф!.. Абрам умер в незамайновском госпитале. В этот день Федор сам почувствовал себя плохо, но, потрясенный известием, все же засел за письмо. Шолохов, молчавший со вчерашнего дня, хотел было начать злорадствовать. Хотел сказать, что теперь уже нет выбора, придется писать про Харлампия. Хотел похихикать, поиздеваться над досаждавшим ему в последнее время Крюковым. Но внезапно испугался – он почувствовал, что у Крюкова путаются мысли – такого раньше не случалось. Он почувствовал жар, идущий снаружи: в пространстве стало душно, Шолохова затошнило. Крюковский ординарец полдня потратил на поиски доктора. Тем временем Михаилу стало хуже. Наконец, ординарец нашел какого-то полупьяного военного врача, с трудом уговорил его, привел на квартиру. Не снимая шинели, врач осмотрел Федора, пощупал пульс и уверенно заявил:

– У вас возвратный тиф. Советую, господин хороший, прекратить путешествие, иначе подомрете в дороге.

– Дожидаться красных? – криво усмехнулся Крюков.

– Ну, красные, положим, еще далеко.

– Будут близко…

– Я в этом не сомневаюсь. Но вам лучше остаться. Из двух зол я бы предпочел это, оно – меньшее. Отправляйтесь в Незамайновскую. Там в монастыре хороший госпиталь. До туда, пожалуй, вы дотянете.

– Поехали, поехали, – прошептал Шолохов.

– Ну, что же, в Незамайновскую, так в Незамайновскую, – печально согласился Крюков.

Белый туман стоял над пашнями. Лошади хлюпали по оголившейся от снега дороге, проваливались в грязь, застревали, натужно выгибали спины, дымясь от пота.

В госпитале Крюков продолжал писать. Наверное, понимая, что текст от болезни получается бессвязный, он отложил в сторону чистовик и писал в старых путевых тетрадях, две из которых еще содержали чистые листы. Шолохову становилось все хуже. Со дня начала болезни он находился в полудреме, бормотал что-то себе под нос, руки его, в темных мешках, конвульсивно подрагивали. Временами он терял сознание, потом снова приходил в себя. В одну из минут, когда Шолохов очнулся от долгого забытья, он увидел тетрадь. Она была раскрыта, и рука Крюкова, дрожа, выводила в ней буквы. Сияла лампа. То громоздясь, то растягиваясь в ломаную бархатисто-синюю линию, скрежеща пером, ложились на гладкие страницы слова. Одуряюще пахло медикаментами. Крюков часто дышал. Где-то вдалеке, приглушенные расстоянием, глухо гремели орудийные выстрелы. До помраченного сознания Шолохова доходило все это – словно опять из другого мира. Напрягши волю, он всмотрелся в текст. Бессвязные фразы умирающего от тифа писателя, уже совсем чужие мысли… Но почерк! Шолохов вспомнил шелапутинскую гимназию, чистописание, потом Чикагский университет, Нью-Йорк и биржевые отчеты, написанные по-английски. В свои последние дни, в незамайновском госпитале, Крюков писал последние строки его, шолоховским почерком! Михаил Александрович заплакал. «Как глупо, как ужасно заканчивается жизнь», – вдруг подумал он, еле шевеля языком, облизал спекшиеся губы. Почувствовал, будто в рот ему льется какая-то густая, с незнакомым пресным привкусом холодная жидкость. Уже отлетая, успел шепнуть:

– Трудно тебе? Я допишу.

По лицу Крюкова догадался, что он услышал его, и успокоенно закрыл глаза, как облегчение принимая беспамятство, погружаясь в густую темноту забытья, уходя от всего этого крикливого, шумного мира…

4 марта 1920 года в глазную лечебницу Снегирева приехал Зиновьев. После происшествия в поезде Григорий Евсеевич как-то отдалился от Ленина. Сразу по прибытии в Петроград выступил против оглашенных Ильичом «Апрельских тезисов». Даже пожив вместе с лидером большевиков в Разливе, скрываясь от Временного правительства, не перековался.

Иммунитет у него, что ли, удивлялся много лет спустя Николай Иванович Ежов, тогда еще заместитель главы НКВД, ведший зиновьевское дело. Иммунитет действительно поначалу был. Незадолго до октябрьского переворота на закрытом заседании большевистского ЦК Зиновьев вместе с Каменевым выступил против ленинской резолюции о вооруженном восстании и не поддержал свержения Временного правительства. Владимир Ильич считал эти действия Зиновьева предательством, хотел даже из партии исключить. Из партии, конечно, не исключили, но из ЦК Зиновьев ушел.

Дрязги продолжались всю зиму. Масла в огонь подливал Троцкий, который Зиновьева терпеть не мог. Однако, поддержав позицию Ленина относительно подписания Брестского мира с Германией и Австро-Венгрией, Зиновьев неожиданно, прямо на следующий день после пакта, получил приглашение зайти на чаек к председателю Совнаркома.

– Страшно, а идти надо, – сказал он жене, прощаясь.

Что там случилось, неизвестно. Но вскоре, спустя всего четыре дня, 8 марта 1918 года Зиновьева на VII съезде партии возвратили в состав ЦК и отправили командовать в Петроград. Через год его избрали членом новосозданного Политбюро и тут же назначили председателем исполкома Коминтерна. Вот такая карьера. Но не все так просто: каждый год 4 марта, в день памятного чаепития у Ильича, он вынужден был теперь приезжать в глазную клинику Снегирева. «Проблемы со зрением» – эвфемизм, распространенный в те годы в высших партийных кругах и обозначавший совсем другие – более серьезные или загадочные проблемы со здоровьем, решаемые Снегиревым.

Великий физиолог Снегирев принимал высокопоставленного пациента лично. Осмотр, процедуры – возни много. Внезапно в комнату вошел ассистент.

– Профессор, там мальчик проснулся!

– Невероятно, – ахнул Снегирев и, бросив растерявшегося Зиновьева в процедурном кресле, резво, словно юнец, выскочил из кабинета.

Михаил Александрович Шолохов медленно приходил в себя. Лежа на койке, он с опаской осматривал больничные стены. Понемногу привыкал к своему молодому телу, глядя на этот мир и еще не зная, как жить в нем самостоятельно. Все было у него впереди…