Сергей Лапшин - Последний довод побежденных

Самойлов при бомбардировке погиб. В этом Свиридов и Илюхин убедились лично, помогая разбирать завалы и обнаружив его обгоревшее тело практически сразу за порогом.

Вычерченная от руки схема с прямоугольниками и квадратиками заполнялась именами. В нее, настоящую квинтэссенцию собранных данных, человек записывал лишь фамилии и звания. Все остальное — примерный хронологический набросок событий, собственные мысли, гипотезы и домыслы, оригинальные документы, доставленные лишь сегодняшним вечером, — хранилось отдельно.

Следует признать, что добытая Фениксом информация стала краеугольным камнем и была взята за основу при написании доклада. Все остальное, все данные, что стекались к человеку, могли лишь подтвердить материалы из перевязанной тесемками папки да уточнить какие-то иные, не слишком существенные детали.

Это был хороший ход. Рискованный, но полностью себя оправдавший. Едва забрезжила возможность, в ту же секунду был нанесен роковой удар. Офицер, отправившийся из Львова, должен был допросить нескольких раненых бойцов по поводу эксцесса, произошедшего в их части.

А ведь причиной столь спешной поездки могло быть что угодно — самострел, ссора с применением оружия, невыполнение приказа командира. Или расстрел мирных жителей.

Человек не побоялся взять на себя ответственность и связаться с агентом, поручив ему любой ценой перехватить офицера. Добиться от него показаний. Вывернуть наизнанку, если получится. И затем выходить из операции, не заботясь ни о чем, кроме гарантированной доставки полученных данных. Задание было столь важное, что человек не побоялся вытаскивать весьма успешного и довольно давно внедренного агента, приносящего реальную и осязаемую пользу на своем месте.

Сработало. Теперь папка аккуратиста-офицера РСХА [11] Главное управление имперской безопасности. лежала на столе, и именно из документов, собранных в ней, человек черпал имена, фамилии и звания, а также любую иную информацию об интересующем его событии.

Потянувшись, мужчина встал со стула и неторопливо подошел к окну, отодвинул штору. Сумерки, скрадывая детали и размывая четкие черты, ложились на город. Все еще действующее затемнение не позволяло использовать яркие фонари, и лишь кое-где, вдоль улицы, еле тлели лампы вполнакала.

Человек приналег на раму и, дернув ее, открыл окно. Августовская вечерняя прохлада, напоминающая о скорой осени, дохнула ему в лицо. Мужчина втянул свежий, пахнущий пылью воздух в легкие. Упершись руками в подоконник, высунулся в окно, бесцельно глядя по сторонам. Дорога, дома напротив, скромные палисадники вдоль них. Казалось бы, на что новое можно рассчитывать, если почти месяц, и день и ночь, картина за окном совершенно не менялась.

Впрочем, человек не думал об этом. Упершись взглядом в надвигающуюся черноту, мужчина старался заглянуть в будущее.

Схема, с таким старанием и тщанием изготовленная им, станет лишь приложением к докладу. Небольшим наглядным графическим пособием. Возможно, кому-то она будет интересна, но не исключено, что ее переделают иным образом, выстроив из имен всего лишь список. Это не страшило.

Основные данные будут готовы к завтрашнему утру — на двух или трех листах, и в девять часов доклад будет представлен по инстанции. А схема… схема — всего лишь приговор. Его личный приговор половине офицеров и части унтер-офицеров немецкой саперной роты. Их имена и фамилии завтрашним днем будут занесены в черный список. Через несколько дней на них всех без исключения будет объявлена охота. Как на диких зверей, однажды переступивших черту и теперь подлежащих безусловному уничтожению.

Мужчина, закрыв окно и задернув штору, вернулся за стол. Придвинул к себе наполовину исписанный лист и письменный прибор. Окунул перо, старательно счищая о край излишки чернил. Секунду, другую…

Нужно было писать, но человек не мог отвлечься от лежащей правее схемы. Имена, выведенные на немецком, притягивали его взор. Будто бы за каждым из них, старательно собранным из букв, открывалась дверца, ведущая в никуда. В черный провал ада.

Почувствовав, что еще мгновение и излишне сильно сжатые зубы могут просто потрескаться, мужчина отвел взгляд от листа. Положил перо в чернильницу и закрыл лицо ладонями, энергично массируя его. Спокойствие. Несмотря на все, что удалось узнать, следует сохранять спокойствие. Нельзя поддаваться эмоциям.

Вы выбрали войну на уничтожение. Возвысили себя над собственными законами. Сравнили с божествами и решили присвоить себе их права.

Что ж. Познакомьтесь с нашим методом войны.

«Я не в силах превозмочь расстояние меж нами, милая Катэ. Все, что я могу — довольствоваться вашими письмами, посылками и смотреть на вашу фотографию. К сожалению, здесь, в тяжелых условиях постоянно перемещающегося фронта, трудностью становится даже такая банальность, как телефонный звонок. Однако уверяю вас, милая, мое сердце всегда, ежечасно с вами. Надеюсь, что в ближайшее время наш Восточный поход закончится и я вам обязательно покажу, Катарина, прекрасные места, в которых довелось мне оказаться нынешним летом. Крым, Ливадия — уверяю вас, ничего подобного вы в своей жизни не видели».

Олаф Ланге, аккуратно поставив точку, взглянул на фотографию на картонной подложке. С нее открыто и нежно улыбаясь, открывая ровные, безупречно белые зубки, смотрела на него темноволосая девушка с очаровательными ямочками на щеках, легкими веснушками, еле заметными на вздернутом носике. С ироничным, веселым взглядом, подчеркнутым высоко поднятыми бровями. Ее тонкую шею украшала скромная нить жемчуга и цепочка с распятием, идеально округлые плечи были вызывающе обнажены и представлены на обозрение. Впрочем, фото не пересекало черты приличия — на молодой кокетке красовалось откровенное платье с высоким лифом, волосы, собранные в длинный хвост, были прикрыты шляпкой. Последняя фотография Катэ, сделанная буквально за несколько дней до отправления Олафа на фронт. Наверное, одно из самых удачных ее фото. По крайней мере, из всего разнообразия их, хранящихся в личных вещах лейтенанта, все большее предпочтение отдавал он именно ей.

Конечно, Катэ не была скромницей, и в чемодане, там, где Олаф хранил письма своей невесты, скрывал он и некоторые другие фото, на которые, думается, имел право. И все же, все же любовь к Катарине не сводилась к одной лишь страсти, и буйство плоти, которому предавались молодые люди, всегда было продолжением их глубоких чувств, а не удовлетворением лишь сиюминутных желаний.

«Вы пишете о том, что собрали теплые вещи. Однако уверяю вас, моя любовь, все, что необходимо, армия имеет заботой фюрера. К тому же рассказы о свирепых морозах России справедливы лишь по отношению к зиме, моя дорогая, до которой еще очень и очень далеко! Прошу вас ни в коей мере не беспокоиться, снабжение и еда у меня просто замечательны. Не исключено, что война закончится в самое ближайшее время, разумеется, нашей безоговорочной победой. Судя по всему, Советы выдохлись, бои, недавно еще кипевшие, последнее время сходят на нет. Уверен, это свидетельствует о том, что после ужасающих потерь Сталину не удастся восстановить численность своей армии. В конце концов когда-то должны кончиться эти бесчисленные азиатские орды, Катэ! Об одном прошу, нет, умоляю вас, моя милая, — не будьте беспечны, заботьтесь о своей жизни и о своих родителях. Не пренебрегайте безопасностью. Англичане и эти выродки американцы не имеют никакого представления о правилах и тоне ведения войны. В то время как русские хотя бы стараются воевать лицом к лицу, островитяне сбрасывают бомбы с неба. И мне, дорогая моя, не хотелось бы, чтобы нелепая случайность разлучила меня с вами. Примите мои искренние слова, я помню вас, люблю, и мысли о вас — единственное, что скрашивает мои будни в этих диких, первобытных местах. Берегите себя, Катэ, любящий вас