Александр Михайловский - Оперативное вмешательство [СИ litres]

Тем временем Матильда наклоняется и извлекает из правого кармана рутенберговского пиджака новенький браунинг третьего года, после чего, продемонстрировав всем свою добычу, аккуратно, двумя пальчиками, передает ствол Бригитте Бергман. И хоть этот поц, как уверяют нас историки, не состоит в Боевой организации, но все равно зачем-то таскает в кармане заряженную пушку. Ай-ай-ай, как нехорошо получилось… И Гапон явно того же мнения, потому что не ожидал, что его визитер окажется вооружен.

А я подумал, что пистолет при этом визите мог понадобиться Рутенбергу только для того, чтобы, если хозяина квартиры не удастся уговорить на немедленное выступление, совершить тут тройное убийство и обвинить в этом деле кровавых сатрапов царя Михаила. При том, фактически религиозном, обожании, которое члены Собрания испытывают в отношении своего вожака, бессмысленный и беспощадный русский бунт на улицах Санкт-Петербурга будет обеспечен. Идейка как раз в духе таких любителей сакральных жертв. Опять, получается, мы успели в последний момент. И кстати, если все «срастется», то Гапона можно будет вербовать по полной программе – уж больно специфическое у него сейчас выражение лица.

Бригитта Бергман, которая, несмотря на свой небольшой стаж в статусе инициированного мага, уже успела освоить азы мысленной связи, так же беззвучно подтвердила мои догадки: «Да, товарищ Серегин, это вполне рабочая версия для следствия. А все остальное – это уже моя работа».

И уже вслух со своим специфическим немецким акцентом произнесла:

– Вот ты и попался, Мартын Иванович. Очень рада с тобой познакомиться. А теперь, швайнехунд, заложил руки за голову. Медленно… вот так.

От этих слов Рутенберг дернулся, как от разряда электротоком, и начал поднимать свои грабли вверх. На тот случай, если он бросится, у Димы-Колдуна на языке вертится заклинание стасиса, потому что если реагировать начнет Кобра, то мы будем иметь тут обугленный труп, если не горстку пепла.

Но все обошлось. Профессор чуть отодвинулся в сторону, и товарищ Бергман ловко защелкнула на запястьях клиента браслеты наручников. А наручники не простые, а производства мастерских «Неумолимого»: вскрыть их гвоздиком или отмычкой совершенно невозможно, как и распилить ножовкой. Проще отрубить кисти рук. Теперь можно и поговорить… Но первый вопрос задает пришедший в себя Гапон.

– Кто вы? – растерянно спрашивает он, щурясь из-за света, падающего из-за наших спин через открытый портал.

– Отче Александр, – говорю я, – разъясните, пожалуйста, своему коллеге положение дел.

Аватар Небесного Отца выступил вперед, воздел вверх большой наперстный крест и нараспев, с громыхающими нотками в голосе, речитативом начал читать молитву «Отче Наш»:

« Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли.

Хлеб наш насущный даждь нам днесь и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго.

Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь !»

С первыми же словами святой молитвы в полутемной до того комнате стало светло, как в самый яркий полдень, при этом поп Гапон раскрыл от изумления рот, став похожим на деревенского простака, неожиданно оказавшегося на шумной городской площади, а Рутенберг вжал голову в плечи. При этом с ними не произошло никаких эксцессов, вроде корчей и пены изо рта, говорящих о том, что эти двое были оседланы темными силами. Рутенберг был одержим ненавистью к русскому государству и вообще к гоям, из которых за людей считал только точно таких же революционеров, а Гапоном в его деятельности руководило исключительно тщеславие. Ничего сатанинского, чисто человеческие пороки. Но был там еще и третий участник этой драмы – точнее, участница. Сожительница Гапона Александра Уздалева, выглянувшая на шум из соседней комнаты, упала на колени и, молитвенно сложив на груди руки, взмолилась к отцу Александру: «Прости меня, Господи, грешную!»

При этом на лице обернувшегося Гапона не нарисовалось ничего, кроме досады. И вдруг я понял, что этот маловерующий человек, прохвост и карьерист, образно говоря, путает плоское с мягким, воспринимая явленную ему Божественную манифестацию всего лишь как ловкий технологический прием из будущих времен. И потому нет на его лице никакого почтения – только удивление и раздражение на то, что глупая баба, которой он вертел как хотел, не дает ему посмотреть это спектакль до конца. И ничем его не проймешь: ни нимбом аватара, ни призрачными крыльями архангела, ни даже обнаженным мечом Бога Войны. Меч может только срубить его глупую голову, но не переубедить засевшего в ней закосневшего дурака в том, что все до предела серьезно. И правильно писали некоторые историки, что вел он себя не как настоящий священник, а как интеллигент в рясе. Как бы Небесный Отче не осерчал от такого и не превратил этого нового Фому Неверующего в некое подобие соляного столпа… А вот Пинхас Рутенберг все понимает правильно, оттого и вжимает голову в плечи, ожидая разящего удара молнии в спину. Но с ним товарищ Бергман поговорит позже, а сейчас все внимание на Гапона, а то как бы мы случайно не остались без одного из ключевых фигурантов.

«Дим, – мысленно сказал я Колдуну, – наложи на этого кадра Муки Совести и постепенно повышай интенсивность. Мне нужно, чтобы он перестал воспринимать происходящее как бесплатный цирк и отнесся ко всему серьезно».

«Нет у него совести в заметных количествах, – так же беззвучно ответил Дима, – а потому и каяться он не будет ни при каких обстоятельствах. Только себя он считает правым, а всех остальных воспринимает как досадную помеху своим блестящим планам».

«Христос, когда поднимался на Голгофу, сопереживал всему человечеству и ради его спасения шел на смерть, – так же мысленно сказала Кобра. – А это существо любит только себя, и все остальные для него не более чем пешки. Если бы этот персонаж не был нужен тебе для дела, то горел бы он сейчас у меня свечкой, ибо правильно сказал старлей Антонов – гнида, она и в двуногом облике гнида».

Весь этот беззвучный обмен мнениями занял не более доли секунды, при этом я чувствовал, что Бригитта Бергман, хоть и не высказала ни одной вербально оформленной мысли, относится с этого мгновения к господину Гапону как прозектор к лежащему на столе трупу. Даже Рутенберг воспринимается ей как живой, а этот – мертвяк мертвяком.

«В таком случае надо наложить на него заклинание стасиса, – послал я мысль Колдуну. – Разбираться будем уже у нас, в застенках государственной безопасности, а то как-то эта мизансцена затянулась…»