Александр Михайловский - Оперативное вмешательство [СИ litres]

Я мысленно произнесла формулу инициации заклинания, щелкнула пальцами, и стала ждать результата, который не замедлил воспоследовать.

– Что же вы молчите, Петр Моисеевич? – немного визгливым истеричным голосом (что как раз и говорило о начале действия заклинания) спросил Гапон. – Неужели в моем доме вам грозила какая-нибудь опасность, что вы притащили в своем кармане этакую пакость?

– Вы, Георгий Аполлонович, сами по себе опасность, – стараясь оставаться в рамках сдержанности, ответил Рутенберг. – Неужели вы думали, что я не знал о ваших отношениях с департаментом полиции, а следовательно, не подозревал, что на вашей квартире меня может ожидать попытка ареста?

– Мое сотрудничество с департаментом полиции – явление чисто формальное! – взвизгнул в ответ Гапон. – И вы знали о нем с самого начала! Я никогда никого не выдавал и не собирался выдавать, связь с господами Зубатовым и Лопухиным нужна мне была только для того, чтобы они не мешали мне бороться с проклятым самодержавием.

– Так почему вы вдруг отказались от давно задуманного массового выступления? – парировал Рутенберг, под действием заклинания позабывший о том, где находится. – Сейчас, когда все уже готово вы вдруг отказались выводить свое Собрание на улицы, чтобы потребовать от нового царя, пока его власть слаба, выполнить наши бескомпромиссные требования по ограничению царской власти. Неужели вы думаете, что я не знаю, что от господ Витте и Лопухина к вам пришла команда на время свернуть всякую активную деятельность?

– Неужели вы не знали, что Витте и Лопухин тут ни при чем? – сказал Гапон. – Против выступления оказалась большая часть рабочих, надеющихся, что новый царь сам даст им все положенное, без всякой борьбы. Я бы повел за собой людей под пули и нагайки, да только никто за мной не пойдет. Слишком сильна в народе вера в доброго царя-батюшку, который снизойдет к их нуждам и без того, чтобы тыкать в него палкой.

– О, как я ненавижу всех вас, трусливых и подлых гоев! – заорал в ответ Рутенберг. – При малейшем признаке опасности или намеке на доброту власти тут же отказывающихся от борьбы! Я знал, что так может получиться, и поэтому, при неудаче нашего последнего разговора, задумал убить вас, вашу жену и ребенка, чтобы обвинить в этом проклятых царских палачей – и вон тогда народная ярость всколыхнула бы Петербург! Иисус Навин, завоевывая Палестину бросил под пилы и молотки весь тот нечестивый народ, закосневший в идолопоклонстве и разных пороках, включая женщин и детей, и мы будем должны поступить с вами также! Вся ваша страна должна стать нашей Обетованной землей. Будь вы все прокляты, нечистые гойские свиньи! Тьфу!

Рутенберг плюнул, и этот плевок повис на бороде у Гапона.

– Сами вы, мерзкие жиды [14] Несмотря на свое сотрудничество с партией эсеров, в руководстве которой преобладали евреи, Гапон был прожженным антисемитом, ненавидящим этот народ на бессознательном уровне. , палачи и нечистые свиньи! – взвизгнул тот. – Если бы не указания так ненавидимого вами господина Лопухина я бы не подошел к вам и на пушечный выстрел! Вы должны были помочь нам поколебать нынешнюю власть и убить царя, а уж потом мы бы поступили с вами так, как вы того заслуживаете! Погром в Кишиневе должен был показаться вам легкой забавой. Тьфу на вас в ответ!

Встречный плевок Гапона прилетел Рутенбергу прямо в глаз, после чего тот встряхнул головой, будто конь – и оба бывших подельника, тяжело дыша, уставились друг на друга ненавидящими взглядами.

«Туше, товарищ Бергман, – мысленно изрек товарищ Серегин, – все сделано наилучшим образом. Все всё видели и слышали, поэтому господин Рутенберг нам, пожалуй, и вовсе не нужен, ибо свою арию он уже пропел до конца. Да и Гапон сказал почти все, что мог, особенно ценно его признание, что на контакт с эсерами его толкнул именно Лопухин, а так же то, что цареубийство изначально входило в их общий план».

«Не думаю, что Лопухин всерьез собирался убивать вашего царя Николая, – безмолвно ответила я. – В его замысел входило подбить на такой шаг этих двух швайнехундов, а потом так напугать этими сведениями свое начальство, чтобы оно убрало императора из Петербурга. А то неизвестно, что могло прийти в голову этому достаточно неустойчивому человеку – вдруг он выйдет к демонстрантам и испортит им весь замысел. Ведь, если не ошибаюсь, личная подача петиции в руки монарху не запрещена местным законодательством».

«Вы не ошибаетесь, – послал мне ответ товарищ Серегин, – но о том, что он хотел, а что нет, мы будем разговаривать непосредственно с господином Лопухиным. А сейчас пора заканчивать с этим делом, убирать отсюда Рутенберга и заниматься непосредственно Гапоном. Ибо время не ждет».

– Итак, господин Гапон, – сказала я, опустив на Рутенберга колпак тишины, – как видите, ничем хорошим для вас эта история закончиться не могла. Рано или поздно вы должны были стать отработанным материалом, и тогда вас прикончили бы если не эсеры, мстящие за провал своего плана, то господа из департамента полиции, которым тоже очень бы не хотелось, чтобы вся правда вышла на свободу. Но мы не такие злые, и стараемся не убивать понапрасну, и уж тем более нам не придет в голову делать сакральные жертвы из вашей сожительницы и ребенка.

– Александра – моя жена! – хрипло каркнул Гапон.

– Женой она может стать только в том случае, если вы откажитесь от сана, – парировал Серегин, – но вы же дорожите своей рясой, как знаком своего статуса. Мы люди не злые, и готовы организовать вам эмиграцию в такое место, где никто и не будет подозревать о ваших прегрешениях. И уж тем более туда не дотянутся руки таких, как этот Рутенберг. Но вот только Господу вы служить больше не будете, ибо Он более не желает знать вас ни в каком виде.

– Я вас не понимаю… – пробормотал Гапон, зыркая глазами, – кто вы такие и чего от меня хотите?

– Я – Сергей Сергеевич Серегин, самовластный Артанский князь, Защитник Земли Русской и Бич Божий, и хочу от вас только того, что бы вы перестали гадить русскому государству и смиренно отошли в сторону. При соблюдении этих условия я буду весьма милосерден и щедр, но в противном случае не обессудьте. Я отдам вас таким людям, что адские муки начнутся для вас еще при жизни. Единственное, чего я не буду делать, так это обращать свою ярость на вашу женщину и ребенка, ибо это противно моим моральным убеждениям.

– О Господи! – воскликнул Гапон, и тут же его лицо перекосила судорога сильнейшей боли; широко открытые глаза остекленели, а из угла приоткрытого рта на рясу побежала струйка слюны.

– Сам напросился, – прокомментировал товарищ Серегин и, обращаясь куда-то в пространство, добавил: – Лилия, ты мне нужна!