Татьяна Смородина - Фехтовальщица

– Да, попортили вы мне крови, – признался он.

– Я смотрю, вы уже в гвардии.

– В королевской гвардии, – с гордостью поправил девушку Альбер. – Как только моя Софи тряхнула своего батюшку и внесла деньги, меня выпустили и тут же зачислили.

– А дуэль? Это вам не помешало?

– Напротив! Негласно такие драчки считают лучшей рекомендацией для будущего солдата.

– А де Жери? Вы дрались с ним? – спросила девушка.

– Я вызвал его, но он отказался. Ему обещали звание лейтенанта. Не всякий согласится на дуэль, имея такие виды на будущее, тем более этот пронырливый хорек. Я обсмеял его, как мог, но он не поддался.

– А вы не боитесь, что он подошлет к вам убийцу?

– Наплевать! Моя смерть хоть не будет бесчестной.

На одном из поворотов этой оживленной беседы Женька коснулась темы де Вернана.

– Я всегда хотел проучить этого лощеного красавчика, – не стал скрывать де Зенкур, – но его смерть почему-то не принесла мне радости… Вот вы были довольны, когда убили графа д’Ольсино?

– Да. Это был мой долг, хотя теперь… я не знаю, долг ли это был.

– Вот и я стал думать…

Де Зенкур не договорил – внизу раздался какой-то шум, резкие голоса и ноющие возгласы Кошон.

– Сударь, у нас все в порядке! Сударь!

– Отойди, дура! – крикнул кто-то. – У меня предписание!

Женька вскочила, но Альбер удержал ее.

– Сидите! Это обычный обход!

– А если не обход?

– Все равно! Низом вы уже не пройдете!

– А окно?

– Оно выходит в тупик. Лучше вернитесь ко мне и немного помолчите, – резким шепотом приказал де Зенкур и, закрыв девушку собой, повалил под спасительную тень полога.

Едва он сделал это, в номер во главе с офицером вошли солдаты королевской полиции, однако теперь они могли видеть только девичьи ноги в сползающих чулках, которые грубо мял на глазах у всех один из посетителей парижского борделя.

– Никого нет, сударь! – кудахтала, сопровождавшая солдат, Эркюль. – Это королевский гвардеец развлекается… Видите, он имеете успех! У меня прекрасные девушки, господин Марени, и если вы пожелаете…

– Просто шлюхи, – услышала фехтовальщица знакомый голос, и ее тело будто погрузили в джакузи, но наполненное не водой, а горячим пуншем. – Пошли дальше! Где мы еще не были, старуха?

Эркюль снова залопотала, расхваливая свой «товар», и повела солдат по другим комнатам. Дверь закрылась, шаги постепенно удалились. Де Зенкур ослабил объятия, прислушался, а потом сказал:

– Все, они ушли.

– Ушли, – повторила Женька, не в силах поправить сбитые юбки. – А если они вернутся?

– Пусть вернутся, я при оружии.

– Вы… вы молодец, Альбер.

– Я рад, что вы стали признавать это.

– Я давно это признаю.

Женька отвечала машинально. Теплые руки де Зенкура продолжали, словно забывшись, гонять по ее телу горячие пузырьки, подогретой опасностью чувственности, а она ничего не делала, чтобы им помешать. Колючие глаза королевского гвардейца приблизились и сделались насмешливыми.

– Кажется… настал час моей «мести», господин де Жано? – улыбнулся Альбер.

Девушка ничего не ответила, она просто смотрела в его насмешливые глаза, продолжая быть в расшнурованном корсаже и вздернутой юбке, словно все пребывала в том странном джакузи, из которого ей сейчас совсем не хотелось вылезать.

Де Зенкура, как обычно, не смутило ничего, – его не волновали в таких делах ни титул, ни происхождение, ни, тем более, вопросы морали, – он жил настоящей минутой, как все фехтовальщики, которые знают, что эта минута может оказаться последней в их опасном бытие. Это прекрасно понимала и Женька. Они были свободны друг от друга и в то же время крепко связаны этим особым бытием, как и тем длинным взаимным поединком, который разрешался сейчас самым странным и, в то же время, самым обычным образом. Вероятно, это была даже любовь, но любовь короткая, как жизнь бенгальской свечи, которой суждено потухнуть раньше, чем глаза успеют устать от ее яркого света. А пока он горел, Женька просто купалась в его трескучих искрах, что согревали ее в чужом доме и ненадолго создавали иллюзию настоящего огня.

…Завершив «расправу» над господином де Жано, де Зенкур хотел уйти, но фехтовальщица его не отпустила, – ей было страшно остаться наедине с тем, что она натворила.

– На всю ночь мне не хватит денег, – совершенно серьезно сказал гвардеец.

– Альбер…

– Хорошо, я останусь, только не вздумайте плакать.

– Плакать? Почему я должна плакать?

– У вас такое лицо, будто вы совершили преступление. Ей богу, на дуэли с д’Ольсино вы держались лучше!

Женьке, в самом деле, казалось, что она совершила преступление, причем абсолютно нелепое, неожиданное и непонятное ей самой, однако при всем этом она не питала никакой неприязни к де Зенкуру и когда он заснул, без всякой брезгливости прижималась к его теплому телу. «Почему?.. Что это? Зачем?.. Как это могло быть?.. Чертово заведение! Кошон – мерзкая ведьма! Когда-нибудь я приду и сожгу этот грязный «Красный чулок!»

Утром, когда она проснулась, де Зенкур уже стоял одетый.

– Я ухожу, де Жано, – сказал он. – Деньги у вас под подушкой. Вы были прекрасны, как я и думал.

– Только не говорите никому.

– О том, что вы прекрасны?

– О том, что вы спали с «мальчиком».

Альбер расхохотался.

– Блестяще, как всегда! – сказал он. – Мы квиты, де Жано. Удачи, и храни вас Бог!

Но Женька ничего блестящего во всем этом не видела, напротив, от отчаяния ей хотелось совершить любой бессмысленный и страшный разбойничий налет или немедленно убить кого-нибудь.

В комнату осторожно вошла, будто вползла, Кошон.

– Ну, как навар, красавочка?

Девушка молча подала ей деньги, который оставил Альбер.

– Маловато за ночь, – проворчала хозяйка борделя. – Ну, да бог с тобой. Без опыту еще, научаешься.

Женька потребовала вернуть штаны.

– Какие штаны?

– Мои, в которых я пришла.

– На кой девке штаны? Да и выкинула я их уже, порченые они. Счас я тебе лучше поесть принесу.

Но от еды фехтовальщицу затошнило. В себя ее привел только приход Проспера.

– Ну, не передумала, Дикая Пчелка? – спросил он.

– Нет, – твердо ответила девушка.

После неподдающейся ее пониманию близости с де Зенкуром это показалось сейчас единственным выходом. Женька бросила свои незаконченные записи в камин и без колебаний отправилась за Художником, творчество которого тоже питала отнюдь не добродетель.

«Это не я, это все роль, эта Жанна де Бежар, – твердила про себя фехтовальщица, углубляясь с Проспером в узкие грязные переулки. – Я просто не могу быть такой!» Она продолжала чувствовать себя отвратительно, но внешний мир, в который она погружалась, постепенно начал отвлекать ее от мучительных мыслей.