Павел Кольцов - Цикл «Как тесен мир». Книга 4. Встала страна огромная

Голощапов, нажав на кнопку крепления, похожего на маузеровское, отделил липкий окровавленный штык от манлихера и подал Матусевичу; тот тщательно обтер длинное лезвие о полу шинели его прирезанного хозяина; вытащил из кожаной лопасти, одетой на его ремень, стальные ножны; вложил в них плоский обоюдоострый клинок и спрятал себе за голенище, прикрыв итак почти не выглядывающую из сапога стальную оконечность рукоятки напуском штанины комбинезона. Потом еще раз прошелся по карманам, ранцу и амуниции убитого, забрав больше ненужные тому сигареты в мятой пачке, спички, складной ножик и небольшие запасы еды: хлеб, галеты, начатое кольцо колбасы и завернутый в холстину густо усыпанный красным перцем белоснежный на срезе шпик.

– Слушай, а может, штык лучше закопать? – спросил Голощапов. Могут, как налет закончится, и снова обыскать. С них, сволочей, станется. Тогда уже не отвертишься. Расстреляют.

– Тебя вчера по сапогам охлопывали?

– Нет.

– Ну, так с чего ты решил, что сегодня будут? Мне со штыком как-то поспокойнее будет. Я в плену долго задерживаться не собираюсь. Но и дуриком у них на глазах убегать – тоже. А ты себе перочинный не хочешь? Могу поделиться. Или боишься?

– На слабо меня брать не надо. Не хуже тебя воевал. И не пугался. Когда по делу. А по-пустому голову подставлять – как-то не с руки. Хотя перочинный давай. Он оружием не считается, а пригодиться действительно может – сало с колбасой да хлеб нарезать.

Неподалеку разгорелась разрозненная ружейная пальба. Голощапов осторожно приподнял голову из воронки – несколько солдат в распоясанных красноармейских шинелях удирали в сторону холмов. Венгры постепенно пристрелялись и беглецы один за другим падали, или сшибаемые в спину свинцом, или, уразумев, что с побегом они погорячились, и в плену оно как-то живее будешь. Олег с Сашей переглянулись, эгоистично обрадованные, что они по-умному решили отказаться от такого ненадежного варианта спасения.

Танкисты отползли от трупа, кликнув при этом Настю с Мишей и, осмотревшись, быстро разделили трофеи по-братски. Тесно сгрудившись, прикрывшись от глаз, как врагов, так и товарищей, они всухомятку перекусили, съев сразу все. Складной ножик, которым быстро накромсали шпик и колбасу, потом припрятал у себя за голенищем сапога, вложив в портянку, Голощапов. От чувства сытости слегка полегчало. Советские истребители, вдоволь натешившись над беззащитной пехотой, и поиздержавшись боекомплектом, убрались восвояси, очистив от своего грозного присутствия покрытое в вышине редкими белыми кляксами перистых облаков синее небо. Венгерские солдаты стали потихоньку подниматься с земли и, осматривая продолжающих лежать товарищей, кто ранен, кто убит, потянулись к шоссе. Выжившие конвоиры занялись сбором подопечных пленных, бесцеремонно подталкивая прикладами встающих и с размаху вгоняя примкнутые на винтовки штыки в неподвижных для гарантии их окончательной убыли из списков живых.

Танкисты и Настя с Мишей, не сопротивляясь, поднялись и пошли к шоссе. Голощапов мимоходом заметил, как один из конвоиров присел над своим неподвижным командиром, слез в неглубокую воронку, убедился в его смерти и стал шарить по карманам, забирая документы и бумажник. На первый взгляд, подозрения, что старший сержант погиб не от смерти, прилетевшей с неба, а от собственного штыка, всаженного в бок, у гонведа не возникло.

Пленных выстроили неподалеку от обочины и пересчитали. Голощапов даже навскидку отметил, что их стало ощутимо меньше: кто нарвался на дружественную пулю от своих же, а кто, убегая, получил ее от венгров. Конвоиров тоже слегка поубавилось, и командовал ими теперь какой-то костлявый лицом узкоплечий верзила с одной звездочкой на каждой петлице, ветеран-переводчик выжил. Когда охрана уже собралась вести их дальше на запад, подошел быстрым шагом офицер в перепачканном на груди мундире, но с холеным и властным лицом. Он о чем-то поговорил с новым командиром конвоя, сперва спокойно, а потом на повышенных тонах. Офицер повернулся к своим собирающимся на шоссе подчиненным и что-то громко прокричал – к нему подбежали, придерживая винтовки за плечами, несколько солдат и выстроились в короткую шеренгу. Новый начальник конвоя обиженно махнул рукой и отошел, а немолодой переводчик велел выйти из строя женщине-доктору, что перевязывала раненых в сарае.

Ирина Николаевна Бабенко не стала прятаться, ее врачебную специальность знали многие, и шагнула вперед. Переводчик спросил, кто еще смыслит в медицине, обещая взамен тяжелых земляных работ легкий уход за раненными венгерскими солдатами и хорошее питание – добровольно отозвались еще две медсестры и четверо немолодых дядек-санитаров. Офицер самолично прошелся вдоль строя пленных и приказал выйти вперед всем женщинам, даже тем, кто, тыча пальцами в эмблемы на своих погонах, уверяли, что к бинтам и прочим шприцам-скальпелям они не имеют ни малейшего отношения, а от вида крови вообще падают в обморок. Офицер не обращал на эти жесты и непонятные ему слова внимания, и всем женщинам пришлось выйти, а вместе с ними и Насте. Женщин и дядек-санитаров увели к шоссе, спасать венгерских раненых, а остальные, подгоняемые криками и прикладами конвоя, унылым стадом в колонну по четыре потянулись по обочине в сторону вражеской столицы.

Экипаж Иванова, пока мимо прерывистым неравномерным потоком двигались различные, в том числе и тыловые, подразделения бригады, занялся привычным на войне и на маневрах делом: пробанили после боя пушечный ствол, обслужили, по мере возможностей, двигатель с трансмиссией и пулеметы. Из съехавшей на обочину трехтонки им сгрузили ящики с полным боекомплектом выстрелов, из следующей машины – щедро оделили продуктами. А толстощекий румяный кашевар остановившейся полевой кухни доверху наполнил их подставленные котелки еще теплым распаренным пшеном с уже вброшенной в него тушенкой и нацедил во фляжки питьевой воды.

Наконец к ним прибыла и долгожданная ремлетучка в сопровождении машины с запчастями. Командир ремлетучки техник-лейтенант Федор Петрищев, как правило, выглядевший небритым сразу же после бритья, нахмурено полазил по израненному танку, постучал, подергал, незлобно поматерился и пообещал поставить больного на ноги, то есть на гусеницы. Возможно, еще до наступления темноты. Если экипаж поможет. И все дружно впряглись в работу. Все кроме капитана Иванова, который, устроив себе из освободившихся снарядных ящиков относительно удобные, как для полевых условий, письменный стол и табурет, принялся, вдумчиво водя химическим карандашом по бумаге, составлять рапорт за двое суток боев вокруг Монориерду – последние два вечера ему было явно не до того. Периодически ему приходилось макать грифель в небольшую лужицу воды, пролитую из фляжки на край «стола», для придания написанному чернильного цвета (слюнявить он никогда не любил) и затачивать кончик карандаша.