Павел Кольцов - Цикл «Как тесен мир». Книга 4. Встала страна огромная

– Я – Олег, – негромко сказал он, искоса поглядывая на соседа, – а тебя как звать?

– Миша.

– Спасибо тебе, Миша.

– Да, не за что. Живы будем – сочтемся.

– За нами не пропадет. Ты из харьковского полка?

– А откуда ж еще? Из него родимого. Тебя, «броня крепка», спрашивать не буду – и так все ясно.

– А того ты знал?

– Не-а. И подругу твою в первый раз вижу. Кстати, а звать-величать ее как?

– Настя. Она простая машинистка. Уразумел?

– Хорошо. Как скажешь. Машинистка, так машинистка. Мне то что? Меня больше интересует вопрос питания. Да и водицы испить бы не мешало. Про курево я уже вообще молчу в тряпочку. Последний раз мне довелось вчера днем покушать – вечером стало уже не до того. У тебя случайно в карманах ничего не завалялось? Хоть сухарика?

– Откуда? Все подчистую немцы выгребли.

– Да-а… Пленили всех немцы, а охранять поставили венгерцев. А немцы, видать, дальше поперли. Ох, они нас вчера и задавили. Просто, как саранча, навалились. А наша доблестная Красная Армия где-то потерялась.

Их малосодержательный треп прервали. Напротив криво сбитого в шеренгу по четыре расхлябанного строя пленных вышло два венгра: один помоложе, без усов и с несколькими серебристыми звездочками на петлицах с узкими галунами, и другой, морщинистый и изрядно потертый жизнью, с голыми петлицами и густыми сивыми усами. Оба придерживали за ремни висящие за плечами винтовки. Молодой, как видно командирского звания, стал что-то непонятное выкрикивать петушиным фальцетом, грозно хмуря густые черные брови. Тот, что постарше, в меру своих куцых возможностей переводил своего начальника, мешая исковерканные русские слова с немецкими и еще непонятно какими. Но в целом суть выступления была понятна. Они все являются военнопленными доблестного королевского гонведа и должны беспрекословно выполнять все требования охраны. За неподчинение – расстрел. За попытку бегства – расстрел. За саботаж – расстрел. За проявление недовольства и спор – расстрел. Сейчас они будут отправлены пешим маршем дальше на запад. Там их ждет лагерь и работа на благо Венгерского королевства. Только безоговорочным послушанием и самоотверженной работой они имеют возможность искупить тот вред, что нанесли Венгрии своим участием в подлом нападении на нее и, кто будет стараться, – имеет шанс дожить до конца войны.

– А кормить нас когда будут? – донесся выкрик из строя, когда пожилой венгр закончил перевод.

– Кто говорить? – громко перевел сивоусый венгр более тихий вопрос своего старшего сержанта. Никто не признавался. Строй молчал.

– Никто не говорить – расстрэляйт цвай зольдатн.

Пленные продолжали настороженно молчать. Старший сержант что-то скомандовал стоящим сбоку гонведам. Четверо его подчиненных с манлихерами наперевес угрожающе подошли к строю и один из них ткнул пальцем в первых двух попавшихся русских, недвусмысленно приказывая им выйти из строя. Невезучие солдатики лихорадочно замотали головами, тщетно пытаясь объяснить, что это не они кричали. Они молчали! Их соседи могут подтвердить! Венгры обозлились неподчинением и, не жалея окованных железом прикладов, грубо вытолкали обоих сопротивляющихся из строя и погнали, не давая останавливаться, к сараю, в котором пленники провели тревожную ночь; грубо отшвырнули их к стенке и, отойдя на десяток шагов, выстроились напротив, ожидая команды.

Старший сержант что-то громко пролаял и четверо гонведов, приткнув приклады к плечам и слегка нагнув вправо головы, прицеливаясь, дали нестройный залп. Двое отброшенных пулями на обшитую досками стену красноармейцев сползли вниз. Один так и остался сидеть, неживо свесив молодую недавно остриженную под ежик голову на пробитую двумя пулями грудь; а второй, не достреленный до конца, все еще извивался лежа под стенкой, сучил тощими ногами в ботинках без обмоток и обеими руками пытался зажать отворенные в животе и груди раны. Старший из палачей подошел ближе и без всякой злости, как колол дрова, высоко размахнулся винтовкой и всадил ему клинковый штык между ребер, проткнув податливое тело насквозь, аж до земли. Солдатик еще самую малость подергался, как жук, насаженный на булавку, и затих, навсегда умиротворенный. Венгр выдернул плоский штык обратно, присел, и по-хозяйски обстоятельно обтер окровенившееся длинное лезвие грязной полой шинели самого убитого.

– Если не виходить, кто говорить – расстрэляйт еще драй зольдатн, – прокричал новое ужесточенное требование командира переводчик, подкрепляя тремя поднятыми вверх пальцами. Вперед протолкался высокий боец в распахнутой шинели с неопрятно чернеющей на лице щетиной.

– Ну, я спросил насчет еды, – сознался он. – А что такого я нарушил? Разве пленных кормить не полагается?

– Повторью! – крикнул переводчик, побывавший в царском плену еще в прошлую Мировую войну, а потом поучаствовавший короткое время и в Гражданской (на стороне большевиков). – За спор – расстрэль. За нэпослюшаний – расстрэль. За говорить, когда вас не спрашивайт – расстрэль. Однун! Порьядок! Ми ест цивилизован Еуропа. Хунгари. Ви – ест дикий Азий. Унтерменш. Ви обьязан нас послушайт!

Проголодавшегося пленного, подгоняя прикладами и штыками, подвели к той же стене, где уже пролилась кровь и быстренько вывели в расход в четыре ствола. Докалывать его не пришлось – он кулем упал поверх товарищей и не шевелился.

Больше о еде никто не спрашивал. Голодные пленные стояли молча. Урок был слишком нагляден. Лучше уж поголодать и даже испытывать жажду, чем мертвым лечь под злополучной дощаной стенкой. Старший сержант, решив, что он уже научил большевистских свиней основам европейского порядка, смилостивился и что-то негромко приказал своим подчиненным. Несколько венгров опять подошли к слегка поредевшему строю (Голощапов прикинул, что пленных не меньше сотни наберется) и вытолкали на этот раз троих.

Но погнали их не к расстрельной стенке, а к уцелевшей в полусотне метров водяной колонке, аккуратно обложенной вокруг битым кирпичом. Там конвоиры недвусмысленно указали на два валявшихся помятых оцинкованных ведра. И обрадованные отложенной на неопределенный срок смертью красноармейцы оживленно принялись за работу: один, всем своим видом показывая неимоверное усердие, качал ручку; а два других, наполняя ведра почти до самых краев, чуть ли не бегом, подгоняемые криками конвоиров, подносили их товарищам.

У некоторых пленных сохранились кружки, котелки или даже не отобранные немцами фляжки. Этим везунчикам водоносы плескали живительную влагу, обрызгивая все вокруг, в подставляемые емкости, а прочим давали только сделать по нескольку глотков прямо из ведра. Ни у Олега, ни у Насти, ни у их нового знакомого Миши никакой посудины не имелось – пришлось пить так. Ведро было грязным. И не только снаружи. Венгры, очевидно, в качестве дополнительного издевательства, не разрешили водоносам его ополоснуть. Мутная, с какими-то хлопьями и осадком, вода к тому же ощутимо отдавала бензином. С-суки мадьярские! Но жажда не тетка – пришлось пить, что давали. А грядущий вполне вероятный понос (хоть бы еще не кровавая дизентерийная дрысня) – так это, если и будет, – потом. Не сразу.