Д Замполит - Пулеметчик

Все было тихо, но лишь стоило нам тронутся в сторону Невского, как оттуда раздались залпы и сразу же крики, в просвет улицы было видно, как густеет празднично одетая толпа на проспекте, мелькают светлые рубахи и платья и слышно, как нарастает возмущенный гул.

Когда мы добрались до Казанского собора, в сквере перед которым развевался белый флаг с красным крестом, бойня вспыхнула с новой силой.

От моста через Мойку слышались вопли, ржание лошадей, звон разбитого стекла и выстрелы. Несколько раз толпу прорезали кавалеристы, лупя наотмашь шашками и в общей свалке было непонятно, плашмя они бьют или рубят. Крики на проспекте нарастали, толпа оттерла меня от провожатых

— Хунхузы!

— С японцами не можете, с нами воюете?

— Псы! Сволочи!

— Помогите! Убили!

Казаки развернулись и ринулись обратно, в просвете отхлынувшей толпы стали видны лежащие на мостовой тела, брошенные картузы и женские платки и кровь, кровь, кровь…

На меня, считавшего верхом жестокости гуманный разгон, когда каждого за ручки-ножки несут в автозак и где максимум можно получить дубиналом по хребтине, вид убитых и лужи крови привели в состояние холодной решимости и я полез за пистолетом…

Где-то на краю сознания пряталась мысль “Нет, нельзя, нельзя делать то, что делают они, иначе не будет никакой разницы.”

Навстречу снова качнулась толпа, я успел заметить расширенные от ужаса зрачки бегущей навстречу женщины с залитым кровью лицом, меня ухватили за рукав и потащили в сторону памятника Кутузову.

— Пусти! Пусти! — пытался я вырываться, но резкий тычок в солнечное сплетение выбил из меня дыхание. Ловя ртом воздух, я опустился на подножие постамента и наконец углядел, что это мои провожатые.

— Вы уж извините, Сосед, но Крамер наказал вас в свалку не пускать.

Я обмяк.

Через пару минут отдышался и мы наконец-то добрались до флага и сандружины, где, к моему удивлению, распоряжался Боткин.

Пострадавших несли и вели — по большей части обычную воскресную публику, пришедшую посмотреть, как будут вручать царю петицию. Вот и посмотрели, бога душу мать…

Чтобы забыться, я включился в работу на перевязочном пункте, пару раз приходилось отгонять от раненых наглых атаманцев (слава богу, что Боткин приехал в форме!) и к вечеру я уже мало чего соображал.

Раньше я представлял себе самодержавие больше по книжкам, эдакий бумажный тигр, дурилка картонная и относился к его бурбонам с улыбочкой, как к туповатым, но исполнительным дурачкам, которые не видят очевидного.

А сегодня я ненавидел. По настоящему, сильно, и даже начинал бояться, как бы эта лютая ненависть не закрыла мне светлую цель — делать революцию для людей, а не для того, чтобы уничтожить этих тварей.

Я поднял голову.

Неходячих пострадавших отправили в больницы, кто мог ходить — разошлись сами, мрачные дворники посыпали песком лужи крови и сгребали оставшийся после шествия мусор, войска вернулись в казармы…

Рядом, прямо на траве сквера, были сложены трупы в заляпанных кровью светлых летних рубахах и платьях, и плыл над городом тяжелый железистый запах.

Лето 1904

Митяй стоял в паре с толстым увальнем Борькой Полежаевым на втором этаже училища, где были выстроены на молебен все классы. Мелкий и совсем не солидный попик из соседней Антипьевской церкви, он же учитель закона божьего, вел торжественное мероприятие, которым открывается учебный год, сбоку дирижировал положенными песнопениями регент церковного хора.

Родителям на утешение, церкви и отечеству на пользу.

Пахло ладаном, в тело впивались застегнутые на все крючки и пуговицы отглаженные мундиры реалистов, затянутые поверх ремнями с латунными пряжками, но в рядах, несмотря на строгие взгляды и частые цыканья учителей, все равно шептались. И как было не шептаться — позади же было лето с его приключениями, которыми надо было срочно поделиться с товарищами, да еще какое лето!

Борька прямо подпрыгивал от нетерпения и стоило тягомотине закончится, да всем наконец перездороваться и дружески охлопаться, а то и дать тычка давно не виденному приятелю, сделал страшное лицо и зашептал:

— На перемене, за поленницей. Полная тайна! Никому не слова!

Пацаны забожились.

Дождаться конца урока математики после такого захода было почти нереально, вся Митькина компания сидела как на иголках и со звонком рванула на улицу, в проход между училищем и домиком причта.

За дровником и каретным сараем был хорошо известный реалистам закуток, куда они все и набились, возбужденно гомоня.

— Ну, давай!

— Что там у тебя?

— Не тяни, перемена кончится!

Важный Борька оглянулся, шикнул, снова повторил “Никому ни слова!”, раскрыл портфель и вытащил оттуда летнюю офицерскую фуражку, возможно, даже генеральскую.

— Ну, фуражка. И что? Таких двенадцать на дюжину, — нарочито небрежно протянул их коновод Виталька Келейников, но по глазам было видно, что завидует, еще бы, настоящая!

Борька надулся еще больше, но долго не выдержал и убил даже намек на разочарование:

— Великого князя Сергея Александровича!

— Иди ты! Самого???

— Как бог свят! — перекрестился Борька и значительно добавил: — У Никольских ворот подобрал, когда его бомбой разорвало.

Собрание ахнуло.

Виталька решительно забрал фуражку у Борьки, осмотрел и пустил по рукам. Про убийство великого князя знали все, еще бы такого не знать — дядю царя, московского генерал-губернатора взорвали прямо среди бела дня, убийцу по фамилии то ли Сафонов, то ли Сазонов, схватили на месте.

— Ты что, сам все видел?

— А то! — начал торопливо рассказывать Борька, размахивая руками. — Карета, два казака сзади и вдруг от часовни человек! Как размахнулся, как кинул, как рвануло! Коляска пополам, казаков с лошадей скинуло, кучер аж запряжку перелетел! Мне уши заложило! Дымище, копоть! Гляжу — фуражка катится, я цап и за пазуху, пока никто не видел! И бежать! Домой притащил, а она внутри вся крови, отмывать пришлось. Во, глядите, пораскинул великий князь мозгами!

Митьку при виде следов отмытого замутило.

Пацаны сдвинулись кучей над фуражкой, выдергивая ее друг у друга из рук и разглядывая со всех сторон, будто надеясь найти кусок от бомбы.

— Ладно, хватит, — Борька отобрал добычу и засунул ее в портфель, — на урок еще опоздаем.

***

Переход вел со второго этажа дома в узкий коридорчик училища между комнатой преподавателей и кабинетом Мазинга и потому волей-неволей Митяй, пробегая утром по нему в классы, слушал обрывки разговоров. Иногда господа педагоги дисктутировали слишком бурно и приходилось проскакивать быстро, чтобы не попасть под горячую руку или ждать на площадке перехода, если двери в учительскую были открыты.