Виктор Тюрин - 1918 год: Расстрелянное лето [litres]

– Ты, Фроська, никто, а я был помощником начальника станции!

Торговка, худая как вобла, засмеялась:

– Вот именно, Фима! Ты бывший, а я теперича гражданка свободной России!

– Свобода! Тебе самой не смешно?! – после этой фразы стало понятно, что гражданин еврей, догадаться об этом по его классической внешности не составило труда, прилично пьян. – Какая это свобода, когда твоего сына какие-то сволочи убивают на улице! Вот ты мне скажи…

– Все-все! Иди, Фима, – уже испуганно заговорила торговка. – Не продам я больше тебе самогонки. И не подходи даже! Ты еще за ту бутылку не рассчитался. Уходи! Семен, проводи бывшего!

К ним уже подошел дюжий мужик с серьезным лицом и здоровыми кулаками. Прямо вышибала уличный. Я думал, он сразу его в кулаки возьмет, но тот стал даже с какой-то виноватой ноткой в голосе уговаривать Фиму уйти.

– Слушай, Фима, по-божески прошу, уйди, не расстраивай торговлю. Ну, сколько уже можно! Я понимаю, что у тебя большое горе, но сколько можно пить? Все, иди, иди домой.

После его слов Фима сник, стал как-то меньше ростом, потом повернулся и медленно пошел по улице, шаркая ногами. Горожане, проходя мимо, бросали на него кто жалостливые, кто любопытные взгляды. Бывший заместитель помощника начальника станции меня серьезно заинтересовал. Причем по трем причинам. Во-первых, он имел какое-то отношение к железной дороге, а значит, у него могли там остаться знакомые, во-вторых, был местным, а значит, должен иметь жилплощадь, а в-третьих, он был пьяницей, поэтому с ним можно легко сойтись. Некоторое время я шел за ним, потом догнал его и спросил:

– Вы не подскажете, где тут можно дать телеграмму?

Мужчина остановился, и только тут я увидел на его глазах слезы.

– Извините меня, ради бога. У вас, наверно, горе. Извините, не знал, – изобразил я смятение и растерянность.

– Нет. Со мной… все хорошо. Вы… что-то спросили?

– Еще раз извините меня. Я пойду.

– Погодите. Пожалуйста. Вы что-то хотели узнать?

Было видно, что мужчина находится в той степени подпития, когда хочется поговорить, излить свое горе или поделиться радостью.

– Я хотел узнать, где здесь можно дать телеграмму?

– Телеграмму? Вы счастливый человек, раз шлете телеграммы. У вас есть близкие люди. Любимая девушка или родители? – не дождавшись ответа на свой вопрос, он, видимо, понял, что проявил излишний интерес. – Извините меня. Я сейчас несколько не в себе. Вам надо на Воронежскую улицу. Дом Мишнина. Там находится почтово-телеграфная контора.

– Большое вам спасибо. Если вы еще укажете направление…

– Идемте. Я там недалеко живу. Вернее, меня туда переселила новая власть, – это было сказано с ядовитым смешком. – Извините меня, но я вынужден спросить: вы из большевиков?

– Нет. И вообще, я здесь проездом. Хочу дать телеграмму, что скоро приеду.

– Вы выглядите интеллигентным человеком. Чиновник или преподавали? – с пьяной откровенностью спросил бывший железнодорожник.

– Нет. Я часовщик. Мне только и надо, что сесть на поезд и уехать в Москву к своей невесте.

– К невесте? Я вам завидую, молодой человек, от всей души. Вы извините старого еврея за его излишнее многословие. Вы пьете?

– Скорее – нет, чем – да. Но…

– Погодите! Вы сказали, что здесь проездом? Собираетесь уехать в Москву?

– Да, я вам так сказал.

– Вы уже где-то остановились?

– Нет. В гостинице дорого. Думал, на вокзале…

– Если хотите, можете переночевать у меня, вот только с продуктами… Извините. Ничем не могу угостить.

– Не волнуйтесь. У меня с собой кое-что есть. Еще есть немного спирта.

Услышав про алкоголь, собеседник сразу оживился и даже ускорил шаг.

– Позвольте представиться. Ефим Маркович Бронштейн.

– Вадим.

– Все, Вадим. Никаких возражений от вас не принимаю. Переночуете у меня. И вот еще что. Я попробую вам помочь сесть на поезд.

– Вы?! – я сделал удивленное лицо.

– Да, я! Что вы так удивились?! Это сейчас вы видите неопрятного и пьяного пожилого еврея, а еще полтора года тому назад я был уважаемым человеком, помощником начальника станции!

На нас постоянно оглядывались из-за громких выкриков пьяного Бронштейна, и поэтому я решил поменять тему:

– Мы скоро придем?

Он остановился, огляделся, потом сказал:

– О, мой Бог! Мы чуть не прошли мимо. Третий месяц здесь живу и все никак не привыкну. Ноги просто сами меня несут на старую квартиру.

Спустились по ступенькам вниз, я вошел вслед за хозяином в маленькую полуподвальную квартирку. Одна ее половина была заставлена сундуками, чемоданами и узлами, а во второй ее части стояла незастеленная кровать со сбитым в ком бельем, стол и два стула. Свет падал из маленького окошка над столом, только поэтому я не сумел сразу разглядеть в глубине комнаты рукомойник.

– Раньше здесь жил дворник, а теперь живу я. Проходите, Вадим, проходите. Садитесь. Не смотрите, что здесь одна кровать, если убрать эти узлы, то вы увидите топчан с матрасом. Свежее белье мы тоже найдем. Оно лежит… Извините, но мне просто необходимо выпить.

Я достал из вещевого мешка флягу со спиртом. Бронштейн тут же сходил к рукомойнику и налил в стакан воды, потом налил во второй стакан немного спирта. Несколько секунд смотрел в кружку, а затем одним махом выпил и сразу запил водой. Его лицо покраснело, а глаза заслезились. С минуту он стоял неподвижно, но потом его напряженное лицо разом обмякло, а муть, плавающая в его глазах, рассеялась. Тем временем я достал из мешка две банки тушенки, буханку хлеба и полкруга колбасы и положил продукты на куске газеты. Две тарелки, которые стояли на столе, не вызывали у меня желания положить на них продукты. Ефим Маркович заметил мой брезгливый взгляд и сказал:

– Сейчас вымою. Вот только где вы такое богатство достали? Впрочем, не говорите. Я сейчас.

Спустя пять минут колбаса и хлеб были нарезаны, а банки вскрыты. Какое-то время мы ели. Бывший железнодорожник время от времени бросал взгляды на флягу, но не просил ему налить.

– Если хотите, наливайте, Ефим Маркович, – предложил я ему, видя его мучения.

– За предложение – спасибо. Еще раз извините меня. Еще год тому назад я пил совсем понемногу и только несколько раз в год. Да и служба не позволяла. Сами понимаете – железная дорога. Она не знает ни ночи, ни дня… Так я выпью?

Кивнув головой, я приготовился выслушать его исповедь. До нашей встречи с хорунжим оставалось еще два с половиной часа.

В этой маленькой полуподвальной квартирке жил человек, который за год потерял все, ради чего стоило жить. Четыре месяца тому назад его сына, аптекаря, во время какой-то облавы застрелил на улице рабочий патруль, а через месяц от сердечного приступа скончалась жена. Работу он потерял еще раньше, а три месяца тому назад его выкинули из прежней квартиры, освободив ее для члена какого-то Совета. Все это он рассказал сухим, надтреснутым голосом, при этом в его глазах плескалась неугасимая боль.