Дикий Носок - Изгнание [litres самиздат]

Домиар был в бешенстве. Он рвал и метал, готовый убить любого, кто скажет слово поперек. Разослав в разные стороны отряды на поиски лошадей, покуда те в ужасе не унеслись на край света и выставив запоздалые караулы, по большей части в сторону степи, Домиар отправился проверить не пострадала ли его старая новая любовница.

Миза была совершенно цела и даже абсолютно спокойна. Выбравшись из-под шатра, она была занята тем, что щедро раздавала оплеухи продолжающим вопить и стенать служанкам. Успокоив глупых женщин таким нехитрым способом, Миза отправила весь этот курятник заботиться о раненых.

«Перестаньте кудахтать и будьте полезны,» – сурово напутствовала она их вслед.

«Воистину, поразительная женщина! Какое хладнокровие и выдержка,» – невольно восхитился Домиар.

Возобновление отношений с Мизой, на которое он пошел скорее в поисках союзника, нежели любовных утех, нравилось ему все больше. Так уж Домиар был устроен – не делать ничего по велению души, а искать во всем какую-то выгоду. И там, где он её находил, там ему было комфортно и уютно. А взаимоотношения с Мизой сулили сплошные выгоды. Она была владычицей острова (сестры не в счет), имела в своем распоряжении запасы драгоценного пороха и людей, умеющих сделать ещё, была рациональна и здравомысляща (никаких слез, кроме дня их первой встречи, выяснений отношений и прочих тоскливых мелодрам). Миза была так непохожа на его жену – мать Кениши – женщину робкую, мнительную и неумную, давно сосланную в далекое загородное имение под предлогом плохого здоровья и, верно, уж покрывшуюся там толстым слоем пыли. С ней можно было даже посоветоваться о делах, чего Домиару не пришло бы и в голову делать ни с одной другой женщиной. Он никогда бы не признался в этом даже самому себе, но её мнения и совета всегда ждал с интересом. Если и была у Домиара душа, спрятанная глубоко в лабиринте его темной натуры, то Мизе уже почти удалось добраться до входа в лабиринт.

«Что это были за великаны?» – коротко поинтересовалась она.

«Мамонты, но это не главное. Ими управляли йорги,» – ответил никогда прежде не видевший, но наслышанный о мамонтах от разведчиков Домиар. Его все ещё трясло от возбуждения и азарта схватки и, хотя противник ретировался, эту битву определенно выиграли йорги.

Высокая изломанная бровь Мизы стала похожа на остроконечную крышу дома Единого Бога.

«Они ездят на этих великанах, как мы на лошадях? Ты знал об этом прежде?» – потрясенно спросила она.

«Нет. Конечно, нет. Похоже, отвоевать у них эти земли будет труднее, чем мы думали. Нельзя двигаться дальше, пока не разберемся с ними. Я должен подумать,» – возбуждение постепенно спадало, уступая место холодному расчету.

Выбравшийся из своего убежища и угодивший под горячую руку правителя Гром был послан вместе с прочими искать лошадей. Отойдя на изрядное расстояние от лагеря, так, что и перекличку посланных разыскивать лошадей стражников было почти не слыхать, Гром присел на упавшее дерево. Последний час он чутко прислушивался к тому, что творилось у него в животе. А было нехорошо. Внутри все то сжималось и холодело, то потом расслаблялось и горячело. Острая, пронзительная боль застала его врасплох, и была так неожиданна и сильна, что Гром даже охнул, схватившись за живот. Худшие его предположения сбылись – он был отравлен.

«Ну как же так,» – Гром едва не плакал от обиды. – «Как же так получилось? Почему я? Почему это случилось со мной? Может ещё обойдется? Поболит и перестанет, ведь так бывает. Я и съел то совсем немного.»

Цепляясь за соломинку, мужик утирал холодный пот со лба. В теле появилась столь сильная слабость, что Гром сполз на землю, опершись спиною на ствол дерева, дабы не упасть. Умирать отчаянно не хотелось. Следующий приступ нестерпимо-резкой боли заставил его упасть на землю, согнувшись крючком. Услужливая память тут же нарисовала картину умирающего в такой же позе Макара-большенога. Гром тихонько завыл, прикрыв глаза.

А когда открыл, то отпрянул назад, пребольно ударившись затылком о дерево. Прямо перед своим лицом он увидел сапоги – замызганные и донельзя потертые, они просили каши, разинув рты, из которых торчали грязные, голые пальцы их обладателя. Гром откинулся назад и потер глаза, пытаясь сфокусировать зрение на фигуре присевшего перед ним человека. Получалось плохо, словно пытаешься разглядеть свое отражение в покрытой мелкой рябью воде.

«Ты кто, мил человек?» – спросил Гром.

Тот долго не отвечал, рассматривая стражника, а потом деловито спросил: «Кончаешься что-ли, али больной?»

«Кончаюсь,» – признал неизбежное Гром.

«Ты посиди со мной, а то страшно одному,» – попросил он незнакомца.

«Ну а чего ж не посидеть? Посижу,» – устраиваясь прямо на земле, покладисто согласился мужик.

«Отчего кончаешься то?» – поинтересовался он немного погодя. – «Вроде не раненый.»

«Отравили,» – безучастно ответил Гром.

«О как! Всех мамонты топчут, а тебя аж отравили,» – с уважением в голосе произнес незнакомец. – «И кто тебя так?» – продолжал любопытствовать он.

«Да повар один иноземный, при владычице их состоит, вроде Роменом кличут,» – неохотно, лишь бы не остаться одному, поддержал разговор Гром.

«А ведь он и её убить хочет,» – вдруг осознал несчастный. Виденное им у шатра владычицы Мизы предстало неожиданно ясно и четко. И как он сразу не понял?

«Ты пойди, скажи ей …,» – оживился Гром и тут же приступ боли скрутил его так, что ни вдохнуть, не выдохнуть. Нутро горело огнем, будто там ворочали раскаленной кочергой.

«Ты скажи … с ножом … мамонты … глаза холодные…,» – Ефим внимательно прислушивался к бреду умирающего, делая одному ему понятные выводы из бессмысленного, на первый взгляд, набора слов. Стражник затих, но все ещё дышал.

Ефим размышлял, почесывая пятерней завшивленную голову. История была очень интересной, хотя концы с концами не вязались. Зачем повару убивать свою госпожу? Может, он – не повар вовсе, а она – не его госпожа? Эта мысль царапнула Ефима, будто торчащий гвоздь. А значит, в ней что-то было. Интуиции своей Ефим доверял всецело. Надо бы поразнюхать. Здесь явно что-то нечисто. Ведь бедолагу этого похоже и правда отравили – губы синие, глаза мутнеют, в животе резь.

Никаких выгод из своего путешествия, кроме рваных сапог, Ефим пока не извлек. Быть может, это и есть его шанс? Добросовестно дождавшись, пока стражник испустит дух, Ефим, ни минуты не колеблясь, стянул с ног усопшего сапоги. Крепкие и добротные, они оказались безнадежно ему велики, но даже такие сапоги лучше, чем рваные. Переобувшись, выгодоискатель потопал каблуками по земле, удовлетворенно крякнул и исчез в лесу.

К моменту возвращения отряда, в котором состоял Балаш, лагерь разительно изменился. Конные и пешие караулы рассыпались по окрестностям, над руинами огромных погребальных костров ещё курился дымок и кучи пепла потихоньку разносил ветер, свежевыкопанная отхожая траншея чернела в некотором отдалении, привлекая тучи жирных, зеленых мух. Вынужденная трезвость заставляла хмурых служивых начищать оружие до блеска, чинить прохудившиеся башмаки и конскую упряжь, полировать песком походные котлы – словом, делать все то, до чего после винопития руки обычно не доходят и без чего военный отряд быстро превращается в шайку разбойников.