Мария Мартенс - В прошедшем времени

Я успел отметить, что инфильтрация осталась на своем месте, как вдруг Оля скользнула в мою сторону и оказалась в моих объятиях. Я усадил ее на кровать и (может быть, мне показалось?) с трудом отцепил от себя. Она попросила воды и, пока я ходил за ней, оделась. Похоже, ей было неловко. Это должно было меня обрадовать (если женщина начинает стесняться врача, значит, идет на поправку; при смерти людям как-то не до стеснения), но вместо этого я рассердился. Я совершенно запутался и не мог понять, действительно ли у нее кружилась голова или это была неловкая попытка сблизиться? И хотя я решительно не мог себе представить, чтобы в таком состоянии ей могло хотеться чего-то подобного, я вдруг понял, что готов поверить в это. А еще понял, что я на самом деле хочу, чтобы это было такой попыткой. Потому, что она мне нравится. Потому, что мы оба свободны, и почему, в конце концов, между нами не может возникнуть какое-нибудь чувство? Только ей нужно сперва поправиться.

Но почему ей не лучше? Температура снизилась, в карте я могу смело написать, что динамика положительная, а субъективно она чувствует ухудшение – слабость гораздо сильнее, появились головокружения…

Может быть, она все-таки притворяется? Чтобы я приходил, чтобы жалел, чтобы вот так падать и надеяться, что я подхвачу…

Я вышел от Оли, раздираемый противоречиями. С одной стороны, я почти хотел, чтобы это было спектаклем. Это означало бы симпатию с ее стороны, и тогда я мог рассчитывать на взаимность. С другой стороны, своим притворством она лишала меня возможности насладиться моим профессиональным триумфом, ведь значит, ей все-таки полегчало, а она пыталась это от меня скрыть из боязни, что я больше не приду.

Я читал об истерических обмороках, когда пациентка падает в ту сторону, где ее с наибольшей вероятностью подхватят, но ни разу не видел их вживую и не сумел бы отличить от других состояний. Добравшись до дому, я перечитал про течение пневмоний и осложнения и понял, что я самовлюбленный осел. Ей действительно не было лучше. И дело было даже не в том, что после такого резкого снижения температуры она имела полное право на слабость. Если слабость еще можно было изобразить, то сухой кашель – нельзя. А он был сухим. И это была проблема. Очаг инфильтрации не дренировался.

Я решил увеличить дозу отхаркивающих. Температура больше не поднималась, и формально я мог считать, что сульфидин эффективен. Я добавил аскорбинку в порошках за неимением других общеукрепляющих и мог теперь только ждать. В принципе, пневмония вовсе не была обязана разрешиться в первые двое суток, даже при условии адекватного лечения. Так что меня ждали частые визиты на дом к Ольге.

Я захлопнул книгу и лег. За окном шумел дождь. Сон сморил меня сразу, все-таки я очень вымотался.

Под утро мне приснилось, что мы с Кузьмичом оперируем больного вдвоем, в нашей приемной. Ему будто бы нужно обязательно сделать резекцию желудка по Бильрот-два, и нельзя везти в город. И вот мы стоим, дали наркоз (какой?! чем?! кто дал?!), я делаю разрез, и в ране показывается какой-то гладкомышечный орган. «Ну и что это ‒ желудок?» ‒ вдруг неожиданно строго спрашивает Кузьмич, и я с ужасом понимаю, что понятия не имею. Я мнусь, тяну время, и Кузьмич вдруг очень строго переспрашивает: «Как это – вы не знаете? Разве вы не учили? Вы вообще учились в медицинском?» Он рассержено качает головой − совсем как наш преподаватель по госпитальной терапии. Я не могу понять, с чего такой тон, и хочу сказать ему, что не только учился, но и получил диплом, поэтому подозревать меня в незнании анатомии глупо. Просто я сам оперирую в первый раз, и лучше бы он помог, чем устраивать проверки, мне и без того страшно. Но почему-то сказать я ничего не могу, язык прилип к нёбу, и Кузьмич все качает и качает головой, а потом еще и начинает стучать кулаком по столу с инструментами. Я хочу сбегать за атласом (из операционной!), чтобы посмотреть, что за орган это может быть, но не могу двинуться с места, а Кузьмич стучит все сильнее, от его стука подпрыгивает стол, пол дрожит под моими ногами…

Я проснулся в холодном поту, со справочником в руках − так и уснул с ним в обнимку. Во входную дверь уже не просто стучали – ломились. Я влез в штаны и рубашку, накинул куртку и помчался открывать, застегиваясь на ходу, а в голове успело промелькнуть: «Господи, хоть бы не осложненные роды!». Нормальные роды меня, к счастью, не касались – их принимала акушерка.

– Поехали, доктор, − тихо сказал коренастый мужик в армейском кителе без нашивок. Было в его голосе что-то такое, отчего меня прошиб холодный пот, и я без дальнейших расспросов вылетел из дома.

У ворот переминалась с ноги на ногу щуплая гнедая лошадка, запряженная в телегу. Некстати разбуженная среди ночи, она пряла ушами, фыркала, не желая стоять на месте. Мужик в кителе вскочил на козлы и принялся изъясняться с лошадью оригинальным способом, широко применяя ненормативную лексику. Я прыгнул в телегу и оказался рядом с Кузьмичом.

Светало на глазах. По тряской дороге нас повезли в сторону колхозного поля. В кустах еще лежали клочья тумана, тянуло холодом и влажной землей. И что им всем не спится этим чудным прохладным летним утром? Я вдруг сообразил, что впопыхах не захватил стетоскопа…

– Мужика трактор переехал, − вдруг спокойно сообщил мне Кузьмич. − В поле уснул, в борозде. А сменщик пришел, трактор завел, да и проехал по нему. Ноги, говорят, переломал.

Я икнул и перестал дышать на время, но потом вспомнил, что надо, и снова начал. Пусть это будет сон, подумал я. Второй кошмар за ночь. Надо будет завтра взять в больнице Михеевской микстуры.

Вот сейчас, сейчас я проснусь в своей кровати… На повороте хорошенько тряхнуло, и я с тоской понял, что это все наяву.

– Носилки мы взяли, − продолжал Кузьмич. – И сумка у меня с собой, я ее сам собирал на такой случай. Там все, что нужно – и перевязочный, и жгуты, и противостолбнячная со шприцами.

– И часто у вас тут такое? – осипшим голосом спросил я.

– Бывало… − коротко ответил Кузьмич.

Они оба были так спокойны, что мне даже стало стыдно – развел панику, а еще доктор. Что я, в самом деле, – травм не видел? Как-нибудь разберусь…

Лишь потом, гораздо позже я понял, что их спокойствие и хладнокровие объяснялось не только деревенским опытом. Я периодически забывал, в каком я году, и иногда не замечал очевидного. Обоим было, по-моему, за пятьдесят, а здесь это означало, что они, вероятнее всего, воевали.

Тем временем дорога кончилась. Мы остановились у самого поля, метрах в пятидесяти виднелся трактор.

– Дальше не проедем, − сказал мужик на козлах и соскочил на землю. Кузьмич подал ему носилки, затем быстро и аккуратно выбрался из телеги.