Мария Мартенс - В прошедшем времени

И тут мне в голову вдруг шарахнул адреналин, и я понял, что надо спешить. Я занес ногу над бортом телеги и оттолкнулся другой, чтобы, как в боевиках, лихо выпрыгнуть прямо в гущу событий… К несчастью, именно в этот момент лошадь решила переступить, телега покачнулась, и я рухнул наземь на четвереньки у самого колеса. Мужики кинулись ко мне, но я уже вскочил на ноги и дал им понять, что я в порядке. Мы схватили носилки и сумку и ринулись через поле к месту происшествия.

Я ни черта не был в порядке на самом деле, при падении я здорово расшиб себе колено, и оно ныло и стреляло при каждом шаге, но все это сразу перестало иметь значение, как только я увидел пострадавшего. Он так и остался лежать в борозде, среди окровавленных комьев глины и торчащих корней. Поперек тянулся след трактора. Кости голеней, судя по всему, превратились в осколки, штаны и траншея были залиты кровью. Сам мужик был бледен как смерть, на вопросы отвечал вяло и заторможенно, а рядом с ним сидел его злосчастный сменщик и непрерывно курил одну самокрутку за другой. Руки у него тряслись, в бледности он не слишком уступал нашему пациенту.

Мы опустились на землю. Кузьмич раскрыл свою сумку, расстелил на земле лист крафт-бумаги и ловко начал раскладывать все необходимое для первой помощи – ножницы, перевязочный материал. Я же должен был осмотреть пострадавшего, оценить тяжесть состояния и характер травмы.

Пока я ощупывал конечности – осторожно, поверх штанин, − лицо нашего пациента будто бы стало еще бледнее, кожа лба сделалась совсем влажной, и, что хуже всего, он совсем перестал реагировать на наши манипуляции. Первое время хоть стонал.

Пока я соображал, что мне это все напоминает, Кузьмич прокашлялся, покачал головой и произнес:

– Морфий-то я прихватил. Делать?

Я растерянно кивнул. К своему стыду, я не умел дозировать морфий, хотя именно это мне и стоило посмотреть в справочнике первым делом. Противошоковую аптечку во все времена следует знать наизусть!

Впрочем, я вообще никогда в своей жизни не принимал, не назначал и не вводил наркотиков. В мое время за этим жестко следила служба по контролю оборота наркотических средств, и ни на какой практике нам просто не могли доверить такого. Все случаи назначения и введения сильнодействующих и наркотических средств тщательно контролировались и заносились в специальные документы. А здесь, судя по всему, никаких особенных ограничений в этом отношении не было и наркомании как таковой ‒ тоже.

Кузьмич тем временем выудил небольшой стеклянный шприц из коричневой крафт-бумаги (похоже, он распотрошил стерильную укладку), сломал ампулу, набрал препарат и начал вводить подкожно. Я никогда не видел, чтобы подкожно вводили что-либо, кроме инсулина и туберкулина во время постановки реакции Манту, и не ждал быстрого эффекта, однако мужик вскоре как-то «посветлел лицом», хотя заторможенность до конца и не прошла.

Я выдохнул. Вдвоем с Кузьмичом мы разрезали штанины, наложили жгуты, выполнили иммобилизацию подручными средствами, аккуратно переложили мужика на носилки (работать в борозде было совершенно невозможно) и принялись за первичную хирургическую обработку: смазывали края ран йодом, аккуратно сводили и перебинтовывали.

Все это происходило довольно быстро, но в абсолютной тишине. Сменщик рвался было помогать, но мы его не пустили, слишком он был перепуган.

Мы переложили носилки в повозку и погнали что есть мочи в правление колхоза. Нужна была машина, чтобы немедленно доставить больного в ЦРБ. Машину предоставили безропотно, и я отрядил Кузьмича сопровождать больного в райцентр − так мне показалось спокойнее. Председатель тут же позвонил местному участковому, сообщил об инциденте и «порадовал» меня, что тот придет ко мне за объяснениями. Только представителей закона мне не хватало!

Досыпать уже не имело смысла, я заехал домой позавтракать и взять стетоскоп и отправился на службу. Из больницы я позвонил в ЦРБ, доложил, что к ним едет «открытый оскольчатый перелом костей голени с обеих сторон», изложил обстоятельства травмы, принятые нами меры, а потом принялся за прием.

Когда к вечеру я добрался до Ольги, сил у меня уже почти не осталось. Тетки не было дома (вечером было какое-то собрание), но входная дверь оказалась незапертой.

Я подошел к приоткрытой двери в ее комнату довольно тихо и увидел, что она читает. Скрипнула половица, Оля вздрогнула и быстрым движением спрятала книгу под подушку. Я поздоровался. Она кивнула и улыбнулась.

– Мне вроде бы стало лучше. Как будто появилось немного сил. Кашель, правда, все такой же.

Я кивнул.

– Раз прибавилось сил, значит, дело идет к выздоровлению. Тем более, если появилась тяга к чтению.

Оля смутилась, а я вдруг вспомнил, что в этот исторический период не все книги можно было читать. Запрещенная литература могла создать человеку много проблем, но именно запрет и делал книги привлекательными. А уж для учительницы русского языка и литературы – тем более. Не хватало еще застукать ее за таким чтением. Теперь она будет бояться, что я донесу.

Она замолчала, а я не знал, как спросить. Мне вдруг стало жутко интересно, что за книга лежит у нее под подушкой.

– Да, я люблю книги, − сказала Оля после небольшой паузы. – С ними легче, чем с людьми.

– Простите, Оля. Я не хотел подглядывать. Само собой получилось. Я не буду Вас ни о чем спрашивать.

Она пожала плечами и достала книгу из-под подушки. Это оказался сборник стихов Анны Ахматовой.

– Ничего такого. Вы вряд ли знаете, эта поэзия сейчас не слишком одобряется. В школьной программе ее нет.

– А почему не одобряется? – спросил я. Ахматовой я интересовался мало и не задумывался раньше, что когда-то ее в школьной программе не было. Вроде ничего против революции и Советской власти она не писала – ну, так, чтобы прямым текстом…

– Буржуазная литература. Так нам объясняли на курсах.

– А Вы все-таки читаете, − улыбнулся я.

– Мне стало интересно, а тут и книга попала в руки. Литератор должен иметь представление о самых разных направлениях.

– И как Вы ее находите? – я вдруг заговорил высоким штилем, сам удивляясь своей речи.

– А по-моему, она была просто глубоко несчастная женщина. И ее стихи об этом. Несчастной, к сожалению, можно оказаться при любом режиме… − она осеклась и закашлялась – долго, тяжело и безрезультатно. Я сходил на кухню и принес ей воды.

– Я знаю, Оля, что у вас в жизни что-то случилось. Вы перенесли потрясение, и, возможно, оттого и заболели. Так бывает. Неудивительно, что теперь вам близка и понятна чужая личная трагедия.

Она кивнула.

– Да, некоторые ее стихи мне действительно близки и понятны. Вы не читали Ахматову?