Мария Мартенс - В прошедшем времени

– Только слышал, − почти и не соврал я.

– А хотите прочесть?

Я растерялся и кивнул. Не то чтобы прямо хотел, я вообще к стихам сложно отношусь. Но теперь мне вдруг стало интересно, что она нашла в этих стихах, чем они ее так зацепили.

– Я дочитаю и оставлю вам книгу. А вы потом занесете, можете отдать моей тете.

Я снова кивнул. Потом сообразил, что надо что-то сказать, и сказал «спасибо». Потом поинтересовался, есть ли еще улучшения, кроме интереса к чтению.

– Нет, больше ничего. Температуры нет. Но кашель невыносимый, особенно ночью.

– Мокрота так и не отходит?

Она покачала головой − говорить уже стало тяжело.

Я осмотрел ее. Динамики не было. Молчавший сегмент легкого сохранял притупление перкуторного звука, кожа была бледной, дыхание частым и поверхностным.

– Других подвижек пока нет, − вынужденно признал я. – Но все-таки сил стало больше, это хорошо. Значит, лечение действует. Будем продолжать.

Она опять кивнула. Я замешкался, убирая в сумку стетоскоп. Уходить мне не хотелось, но придумать повода задержаться я никак не мог. И вдруг Ольга спросила:

– А какие Вам нравятся стихи?

– Мне? – я растерялся. Не мог же я сказать ей, что не читал стихов со школы, с той самой поры, как мне перестали их задавать на дом. Может быть, не дорос до понимания поэзии. А может, мне вообще не дано ее понять. Так или иначе, поэтического сборника я не держал в руках лет шесть. Однако память услужливо напряглась, и я выудил из нее ответ.

– Ну, лирику…

Оля тихо засмеялась, потом снова начала кашлять.

– Лирики разной много. Чью предпочитаете?

Я растеряно улыбнулся и присел на стул. Развел руками.

– Оля, вы меня застали врасплох. Мне придется подготовиться к следующей встрече. Так сразу и не ответишь.

Она снова улыбнулась, а потом вдруг стала серьезной.

– Можно, я Вас попрошу? Или Вы очень спешите?

Я покачал головой.

– Не спешу.

– Почитайте мне, пока тетя не пришла. Что-нибудь самое любимое. Ведь вы можете прочесть что-нибудь на память?

Я ошеломленно глядел в ее глаза и вдруг понял, что киваю в ответ.

Нет, я определенно переутомился. Какой из меня декламатор? Этого только не хватало. Однако отступать было поздно. Нужно было начать немедленно любое стихотворение, пока я не впал в ступор. Слава Богу, что литераторша в свое время заставляла нас учить стихи и рассказывать их на оценку. Хоть я и не получал за это выше четверки, оставалось надеяться, что в памяти что-то сохранилось. Я выудил первое попавшееся, молясь про себя, чтобы это не оказалось «Бородино».

– Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд.

И руки особенно тонки, колени обняв.

Послушай: далеко, далеко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

Ему грациозная стройность и нега дана.

И шкуру его украшает волшебный узор,

С которым равняться осмелится только луна,

Дробясь и качаясь на влаге широких озер…

Оля застыла. Она, казалось, перестала дышать, шевелиться. Я видел только ее огромные глаза и не мог отвести взгляд.

– …Вдали он подобен цветным парусам корабля,

И бег его плавен, как радостный птичий полет.

Я знаю, что много чудесного видит земля,

Когда на закате он прячется в мраморный грот.

Я знаю веселые сказки таинственных стран

Про черную деву, про страсть молодого вождя,

Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,

Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя…

Я остановился, перевел дыхание и судорожно сглотнул. Оля медленно отвернулась, посмотрела в окно. Я успел увидеть, как у нее заблестели глаза.

– …И как я тебе расскажу про тропический сад,

Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.

Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

Я замолчал. Оля изумленно повернулась ко мне.

– Ахматову не читали, а Гумилева знаете…

– Я не знал, что это Гумилев. Мне понравились стихи, и я их выучил.

Оля недоверчиво смотрела на меня.

– У меня чувство, что вы говорите неправду. На ходу придумываете, чтобы выкрутиться. Я сразу вижу такое, я же педагог…

Я молчал, сбитый с толку. Что я сделал не так? Может, мне надо было на табуретку залезть, чтобы с нее декламировать? Она же просила прочитать что-нибудь на память, я и прочитал! Что за манера устраивать человеку экзамен?

Скрипнула входная дверь.

– Александр, Вы извините меня, − торопливо заговорила Оля. − Просто я удивилась. Вы ведь знаете, что Гумилев и Ахматова были женаты, хотя и недолгое время. Я подумала, вы нарочно выбрали это стихотворение.

У меня начало проясняться в голове. Мы проходили Серебряный век очень сумбурно, но я вспомнил историю Гумилева. И уже не удивился, когда услышал:

– Спасибо… Вот только… Саша, Вы не читайте никому этих стихов больше… пожалуйста.

Я кивнул, сбивчиво попрощался и вышел. Дождь кончился, небо посветлело. Я шел быстрым шагом, вдыхая влажный воздух, и думал, как по-идиотски устроена жизнь. Как много правил, условностей, которые нужно соблюдать, вместо того, чтобы прямо сказать, что у тебя на душе.

Скорей бы прошел этот месяц, я никогда здесь не приживусь! Не освоюсь, не запомню, что можно, а что нельзя. Какая уж тут практика – не натворить бы дел. Разве можно за короткий инструктаж выучить все: список запрещенной литературы, тексты популярных песен, с кем и о чем можно разговаривать?

Правда, меня готовили к работе врачом, а не к тому, чтобы я устраивал свою личную жизнь. По этому поводу инструктаж содержал довольно обтекаемый пункт о запрете в целом любых личных отношений. Но поймать грань, за которой общественное становится частным, не так-то просто. В любом случае действия мои пока не выходили за рамки разрешенного инструкцией.

А еще я вдруг понял, что, в принципе, сказал все, что хотел.

Я не был влюблен. Я был болен ею. Раз за разом приходя и видя, что ситуация не разрешается, я понимал, что должен как-то организовать ее госпитализацию, причем лучше бы всего в центральную больницу. Я должен был отдать ее и больше не видеть, должен был позволить другим сделать то, чего не мог сам. Но упрямство и страсть, невесть откуда взявшиеся во мне, твердили, что я сам должен вылечить ее, что она доверяет именно мне, и я не могу ее подвести.

Ей нужен был другой врач. Более опытный, более циничный, вылечивший добрую сотню таких, как она, и похоронивший с десяток. Врач, для которого она была бы рядовым случаем, объективный и невозмутимый, как доктор из фильма «Формула любви», которого играл, кажется, Броневой. Но его не было. Вместо него был я. Молодой, неопытный, с неустроенной личной жизнью, без жилплощади и без иммунитета к ее темным, затягивающим глазам.

В первые дни моей деятельности я, бывало, ловил себя на мысли, что ведь на самом деле я ‒ ненастоящий врач, я только притворяюсь им, а сам едва окончил институт, и потому – какой с меня спрос? Но теперь, с появлением Оли, все изменилось, и я должен был вылечить ее независимо от того, настоящий я или нет. Я вбил себе в голову, что в случае неудачи буду виноват в ее смерти, однако чувство, мучительное, как зубная боль, не давало расстаться с ней, и я откладывал день за днем важное решение и позволял ей убеждать себя в том, что она не перенесет дороги. Я возомнил себя героем-одиночкой, суперменом из будущего, взвалившим себе на плечи тяжкое бремя своей грядущей славы.