Лидия Бормотова - Степной принц. Книга 2. Аксиома Шекспира

Чокан вошёл в моду. Сначала его это забавляло. Но быстро наскучило. Больно весело – глубокомысленно внимать пустопорожней болтовне самодовольного барина и помалкивать, когда на языке так и чешется язвительный ответ. Среди девиц, стрелявших в него глазками, попадались прехорошенькие. Но что они знали о настоящей жизни? Смешно даже подумать, что кто-то из них мог вскочить на горячего коня и нестись по степи навстречу ветру. Что говорить о чувствах салонных барышень! Разве может пылать неугасимым огнём их душа? Изнеженная и избалованная, взращённая на французских любовных романах, слащавых и слезливых, она способна лишь тлеть и дымить… А менять родную степь на пышное великолепие Петербурга Чокан не собирался. И он всё чаще под тем или иным предлогом стал вежливо отказываться от приглашений.

Нынешнее – конечно же, им не чета!

Елена Павловна великолепно образована. С юности тяготеет к разным наукам и усердно постигает их суть. Потому учёные, европейские и отечественные, если случалось с ней иметь беседу, поражались широте её взглядов и разносторонним знаниям. И не только они. Она встречалась с православными священнослужителями. Говорят, архиепископ херсонский Иннокентий был загнан в тупик её вопросами и униженно просил время, чтобы доискаться в богословских книгах ответов, на которые сам не имел дерзости строить измышления. Она, немецкая принцесса, воспитанная во Франции, перед венцом с великим князем Романовым Михаилом Николаевичем, приняла православие и с тех пор говорила: «Я русская!». И это были не пустые слова. Историю принятой веры она знала назубок, но что гораздо важнее – искренне прониклась ею, приняв всей душой.

Чокан, поглощённый размышлениями, прошёлся по комнате. И вдруг ухмыльнулся. Что ж, у них немало общего. Она, немецкая принцесса, стала великой русской княгиней. Он, степной принц, инородец, стал русским офицером.

Надо ли говорить, что по приезде в столицу он сразу же встретился с бесценным другом своим Достоевским? В этой семье он был своим, родным. Потом знакомства его с литераторами, общественными деятелями и просто интересными людьми стали расти в геометрической прогрессии. Чокан, наконец-то, попал в атмосферу людей, с которыми говорил на равных. Здесь его понимали, и интерес вызывали он сам и его идеи, а не достаток или высота общественного положения. Он был уверен, что встретится у княгини с кем-нибудь из своих новых друзей-знакомых, и это его несколько успокаивало…

– Господин, пора ехать, – в дверь заглянул денщик, подобострастно склонившись, но не сводя с штаб-ротмистра лупоглазых татарских гляделок.

Волна гадливости взвилась смерчем, ударила в голову, опередив рассудительность и хладнокровие, и Чокан рявкнул, выплеснув свою злость:

– Я сам знаю, куда и когда мне ехать!!! Закрой дверь, хам!!!

Денщика как ветром сдуло.

Взгляд упёрся в начищенную до блеска ручку, в висках заломило. «Вот ещё мне головная боль!» – он с досадой провёл рукой по лицу, приходя в себя. Не сдержался, чёр… шайтан!

Этого денщика, Мухаммедзяна Сейфульмулюкова, к нему пристроили тотчас по приезде. Как же! Забота о путешественнике, перенёсшем тяготы и опасности, рисковавшем жизнью. Только намётанный глаз разведчика провести не удалось. Шпионит, гад! Своей смекалки Чокан не обнаружил, даже виду не показал. Пускай себе. Не век же ему коротать в Петербурге. Уедет в степь и – ар-р-риведерче, мой мио Мухаммедзян! С другой стороны, кто его, этого Валиханова, вернувшегося из-за кордона, знает, предусмотрительность тайной службы понять можно: осторожность – первая забота. Но всё равно было противно. Даже обидно. Тем более что денщика подобрали (нарочно или случайно?) из рода, люто ненавидящего отца Чокана, Чингиза. Сейфульмулюковы – давние враги их семьи. Так или иначе сей фрукт ничего, кроме отвращения, не вызывал. И штаб-ротмистр старался как можно меньше к нему обращаться. Однако пронырливая шельма являлась без зова под тем или иным предлогом, угодливо кланяясь и цепляясь глазками за каждого гостя, растопыривала уши, ловя неосторожные слова и, кажется, сосчитала не только все пуговицы у него на мундире, но и все бумаги на столе. Обычно Чокан сдерживался и хранил внешнюю невозмутимость, но сейчас осточертевший шпик застал его врасплох, и он сорвался.

Пока он стоял и морщился от неприязни, раздался стук в дверь, и денщик бросился открывать.

Чокан в первую минуту мысленно застонал, представив себе назойливого племянника, которого навязал ему Гасфорд в сопровождение. Обижаться на генерала было невежливо, всё-таки старался, как мог, заботился о нём, оберегал. Жертва его заботы надеялась, что Гази передаст депеши губернатора в Оренбурге, Казани адресатам и вернётся. Ан нет! До самого Петербурга тащился за охраняемым объектом. Хорошо, хоть в другом вагоне ехал. Из разговоров пассажиров и проводников Чокан знал, что Гази в поезде вёл себя шумно, разгульно, однажды дело чуть до драки не дошло. Может быть, выполнял предписание Гасфорда оттягивать на себя внимание? А вот в Петербурге он уже не давал прохода дяде. Напрашивался составить ему компанию в визитах к важным людям, млея от высокопарных представлений знатным особам. Возможно, его поведение и диктовалось распоряжением генерала, но что-то Чокану подсказывало, что его племянник куёт железо, пока горячо. Другими словами, не упускает случая, пока лучи славы ласкают их фамилию, чтобы расположить к себе влиятельных лиц и сделать карьеру, взлететь наверх на чужом горбе (разумеется, на его, Чокановом), не ударив палец о палец. В конце концов, отбросив всякую деликатность, он решительно высказал племяннику, что был бы ему очень признателен, если бы он не обременял его своим обществом и не путался у него под ногами. Гази не проявил ни обиды, ни разочарования и тотчас уехал в Омск. То ли не желал портить отношения с дядей (они ещё очень и очень пригодятся), то ли вспомнил, что не уполномочен Гасфордом таскаться хвостом за Чоканом по Петербургу. Но так или иначе от своего присутствия избавил. Штаб-ротмистр освобождено вздохнул при мысли, что визита Гази опасаться глупо. Тогда кто бы это мог быть? О встрече, тем более в это время, он ни с кем не договаривался.

Гриша Потанин! Вот счастье-то! Друзья обнялись.

– Ты и дома с мундиром не расстаёшься? – посмеиваясь в пышные усы, подковырнул желанный гость.

– Так и сплю в нём, – поддержал шутку Чокан, – заворачиваюсь, как Обломов в свой халат. Надо же прочувствовать все прелести нового положения!

Земляк ничуть не удивился, что однокашник по кадетскому корпусу успел ознакомиться с литературной новинкой, вышедшей из-под пера цензора Гончарова, кстати, тоже путешественника. Он всегда был жаден до чтения, и угнаться за ним, тем паче обскакать книгочея ему никогда не удавалось.