Сергей Сиверс - Хроники Януса

Он выдержал паузу.

– Конечно, Карфаген может напасть на Рим. Но я знаю, что если это произойдёт, вина будет на них. Им будет воздаяние.

Я снова задумался, затем спросил:

– Ты веришь в воздаяние со стороны богов или людей?

– Cо стороны богов. Это могут быть болезни или голод на их земле. И со стороны людей тоже, которых направят боги. Хотя боги перестали вмешиваться, но иногда снисходят, чтобы глянуть пару раз как там дела у их созданий.

– У пунов, между прочим, тоже есть свои боги…

– Конечно есть. Но мне почему-то в кажется, что боги пунов и римлян не станут вмешиваться в борьбу людей.

– Печально, если так, – усмехнулся я. – Они бы могли договориться между собой, чтобы растащить нас в стороны. Жрецы, вот, твердят: боги знают как управлять волей людей.

В глазах грека блеснул лукавый огонёк.

– Как они могут управлять нашей волей, если они не могут управлять своей собственной? Сколько раз Зевс изменял Гере, а та, возревновав, мстила другим за его похоть. Афина испытывала зависть. Посейдон приходил в ярость. Апполон строил козни, а затем раскаивался. Весь Олимп – сборище порочных интриганов.

Я улыбнулся:

– Ты святотатствуешь, философ.

– Но я же святотатствую здесь, а не в Греции. За то, чем философа бы напоили вином в Риме, в Греции напоили бы ядом, – произнёс он шутливо, намекая какой смертью умер Сократ.

Иногда я жалел, что не записывал некоторые из его афоризмов.

– Ты, что, впрямь считаешь, что мы свободнее чем греки? – спросил я. – Я-то думал как раз наоборот.

Он пригладил бороду.

– Да, я так считаю. Многие греки верят в свою исключительность и презирают других просто потому, что они другие. Большинство греков считает римлян варварами – хотя у нас общие боги – только не я. Но в наших городах есть тирания, у вас её нет. У вас я вижу большее чувство единения нации. Мы же были всегда разрозненны и веками воевали друг с другом: ахейцы с фессалийцами, Афины со Спартой, Спарта с Фивами, Фивы с Фокидой, Аттика с Македонией. И даже наши колонии не жили в мире друг с другом. Мир эллинов обширен, но разрознен, Луций. Всё что у нас осталось – общие боги, язык и обычаи. Но так было раньше. Теперь наши боги смешались, а язык и обычаи изменились. Каждый думает только о себе, и в минуты опасности никто не придёт другому на помощь. Рим это поймёт и рано или поздно это использует… себе во благо, – добавил грек, заменив «приберёт нас к рукам» на более расплывчатую фразу, дабы не выказывать неуважение к представителю римской власти.

– Вы другие, – продолжил он без лести. – Вы любите отечество и гордитесь им. Я нахожу многие ваши законы справедливыми и вижу, что народ не лишён своих прав. Есть злоупотребления властью и неравенство. Но оно есть везде. Простые люди в Риме очень открыты и искренни, и мне это импонирует. Вы кажетесь более сплочёнными и готовыми пойти без разговоров за своими вождями, если потребуется…

– То-то и оно. Всегда находятся горлопаны, которые умеют подчинять народ и вести его куда не надо. Как правило, это заканчивается гражданской войной. Так уже бывало в нашей истории.

– Разреши теперь мне спросить. Я знаю, что ты бывал в других странах. Скажи, что в твоём понимании отличает вас от других народов как в хорошем, так и в плохом?

Я выдержал паузу прежде чем ответить.

– Думаю, мы определённо не ленивы, мы бываем очень упрямы, – начал перечислять я, – мы горды, что мы те, кто мы есть. Мы ценим доблесть и мужество. Многие из нас презирают роскошь. Однакомы мы любим власть и бываем жутко тщеславны. Но подчас тщеславие бывает полезно: когда тебе кажется, что ты чего-то достиг, ты успокаиваешься; когда же ты говоришь себе «ты способен на что-то большее», это заставляет тебя совершенствоваться.

– Ещё.

– Многие из нас невежественны и грубы. Мы не так талантливы как вы, однако более набожны и суеверны. Главное же, что отличает нас, это наше чувство долга и верность клятве, нарушить которые, как мы полагаем, нет ничего хуже. Так же, как нет ничего хуже для нас – и, особенно, родовитых – осквернить себя перед предками. Мы боимся гнева предков больше гнева богов, потому что верим, что наши предки незримо присутствуют здесь и видят и благие и худые дела. Они воздают негодованием, если мы творим неправду, или помогают нам за наши доблести.

… Неожиданный порыв ветра из окна заставил раскрытые свитки покачиваться и шелестеть. Ветер приветствовал их, словно напоминая, что когда-то он уже их теребил – давным-давно, когда они ещё были листьями папируса.

Наш спор закончился так же спонтанно, как и начался.

Мы молчали. И каждый думал о чём-то своём.

***

Педагогиум, Палатин, 14 часов 20 минут.

Тот спор состоялся девять месяцев назад.

А теперь мы сидели и смотрели на детей играющих на школьном дворе.

И, вот, вдруг что-то безотчётно заставило меня сказать то, что я сказал:

– Мне кажется… что я уже видел это, – задумчиво произнёс я, показав пальцем.

– О чём это ты говоришь? – не понял грек.

– Да-да. Я это точно помню. Я сидел на этой же скамье и глядел как дети соревнуются в меткости.

Он усмехнулся и покачал головой.

– Врачи говорят об ошибках памяти из-за перенапряжения ума, тогда наши глаза обманывают нас. У тебя, полагаю, было немало такого в жизни, когда …

– Смотри, смотри! – оборвал я его, снова показывая пальцем – сейчас во-н тот, мальчик….нет, не этот, а второй после высокого… угодит всеми пятью камушками. А затем он скажет «сегодня моя праща била лучше твоей…». Прошу тебя, встанем и подойдём ближе…

Он был удивлён моими словами и внезапной просьбой. Не совсем поняв чего я хочу, он всё же поднялся.

Мы подошли к детям и встали у них за спинами на расстоянии нескольких шагов.

…Мальчик с оттопыренными ушами в синей тунике взял с чаши пять камушков и переложил в ладонь левой руки. Взяв с ладони один указательным и большим пальцем правой – он вытянул руку и прищурился. Затем с короткого размаха бросил. Амфора издала глухой звук. Камень точно попал в её горло. Сверстники одобрительно переглянулись. Он взял второй. И ровно так же он угодил им в горло амфоры. И третьим. И четвёртым. Каждый раз, когда он попадал, одобрительные возгласы детей становились громче. Он взял пятый. На сей раз он долго выцеливал. Затем опустил руку. Затем снова поднял её. Дети молчали и затаили дыхание. Наконец бросил. Гримаса разочарования появилась на его лице. Бросок был слишком слабым. Но это был бросок своеобразной меткости: камушек каким то невероятным образом приземлился точно на верхнее ребро горловины, едва там держась.

Деметрион лукаво посмотрел на меня.

Я молчал.

…как вдруг камушек покачнулся и следующую секунду упал – но не наземь, а аккурат в нижний край горловины и затем пополз на дно.