Текелински - Висталь. Том 1

Но нет нужды в нём к пониманию, и к покаянию нет причины…

Он строит собственные замки, на плато мировой долины…

Что-то часто ко мне стали подходить в этом парке? Не далее, как вчера, я также мирно сидел здесь, и ко мне подошёл человек, сопровождаемый явным бомжем, и сходу протянув руку, хотел поздороваться. Я, немного опешив от такой наглости, спросил его, не подавая руки; Мы знакомы? На что он, смутился, и, представившись бардом, музыкантом и поэтом, с наплывающим разочарованием на лице, снова протянул руку. На что я сказал; Вот с этого и надо было начинать…. И пожал ему руку. Он явно недавно был из тех мест, где заправляет преступность, и где беспардонность и хамство в порядке вещей, если оно не переходит неких определённых границ. Определённых лидерами так называемого «преступного мира», в котором всё, – мораль, право, справедливость и честь, имели и имеют своё место в экзальтированном, своенравном виде, и где правила и законы, исходят из присущего этому миру чувства справедливости, основанной на тех же моральных аспектах, но в несколько упрощённом виде. Здесь всё сведено к свойственному Чарлзу Линчу и его последователям, немедленному возмездию, без судей и адвокатов, построенному на очевидности свершённого, не требующего никакого разбирательства. И пусть здесь также существует прощение, но в несколько урезанном виде, только если преступивший неписанный закон, имел благородные с точки зрения морали преступника, цели, и мотивы, которыми он руководствовался, не были подлыми, предательскими, и не шли от пошлого и низкого страха червяка.

Так вот. Я поговорил с этим человеком, несколько минут. И вы знаете, что меня удивило, так это то, что в его возрасте, а ему было за пятьдесят, от него исходило столько энергии, словно предо мной сидел тридцатилетний человек. Тюрьма сохраняет силы. Она не даёт их попусту растрачивать, и человек выходя оттуда, часто вызывает удивление своей свежестью. Конечно, так происходит не всегда, всё зависит от самого человека, но режим, и более-менее спокойная жизнь, без каждодневных надежд и неминуемых разочарований, без относительной нервотрёпки, и стрессов, связанных с этими каждодневными надеждами и разочарованиями присущих свободному миру, сохраняют человека лучше, чем самые оранжерейные условия воли. Ведь здесь, на воле, скука, необходимо возникающая в подобных условиях, заставляет человека искать себе приключения, что неминуемо приводит его к стрессам. Мало кто на самом деле скажет, (ибо здесь надо быть по-настоящему честным), насколько лишение свободы благостно для человека, для его физического и психологического здоровья. А что касается самой воли, только человек способный ограничивать свою собственную свободу находясь на воли, обретает гордое имя человек, и право на продолжительную и плодотворную жизнь. Как, кстати сказать, в то же самое время оберегает его и от тюрьмы. По большей части люди слабы, и даже учиться самостоятельно не могут, они нуждаются для этого в институтах и университетах, где их загоняют в клетки-кафедры, и, погоняя шомполами, заставляют набивать свою голову знаниями.

Скажите, уважаемый Артём, а как часто вам приходилось общаться с подобным родом людей? Спрашиваю, потому, что понимаю, одна единственная встреча, что имела место для вас вчера, не могла бы спровоцировать на столь объёмные и глубокие суждения, относительно этого мира. Мира, в котором живёт всякое государство на своём перепутье, в моменты разрушения старого, и нарождения нового, и под гнётом, которого ваше государство пребывало в недавнем времени.

Да, действительно, я и сам был в это время некоей составляющей общего контента, в котором царили принципы «преступного политеса», и вера в тот образ жизни, который повсеместно и подавляюще, (как казалось мне изнутри), охватывал весь наш социум и представлялся единственно верным и справедливым, была столь незыблема, что не оставляла и капли сомнения. Всякое убеждение заразительно, и всякая среда, в которую волей судьбы попадает человек, окутывает его разум, и заставляет безапелляционно верить только в те постулаты, коими питается и живёт сама. Состояние аффекта присуще всякому убеждённому в своей праведности, и окружённого такими же существами, думающими в том же ключе. И не важно, учёный ли это, или имбецил, политик высшего ранга, или заключённый в лагере. А моя праведность того времени, зиждилась на моём юношеском, по большей части инфантильном взгляде относительно того, кто имеет право, а кто нет. Ибо на том контрасте, который чувствовался по отношению к правителям государства и политическим деятелям того времени, а главное к представителям власти на местах, самих не чурающихся нарушений и даже преступлений, так называемый «воровской закон» казался действительно наиболее справедливым, ибо казался более честным и давал власть тем, кто действительно её заслуживает, а не тем, кто волей случая попал в органы власти, и будучи в своём детстве подавляемым и угнетаемым сверстниками, начинал мстить всему миру, и отдельным действительно сильным людям, в частности, только на том основании, что представляет собой власть государства. То есть справедливость «воровского закона», на фоне сомнительной справедливости закона государства, несколько выигрывала, пока это не касалось непосредственно тебя самого, и пока инфантильность воззрения не взрослела по-настоящему, и ты, разочарованный, не отбрасывал в сторону всё надуманное и предвзятое в своём сердце. Стоило тебе оказаться в жерновах собственного представления о чести, в рамках непоколебимого закона о достоинстве волчье стаи, и ты начинал чувствовать свою непреодолимую слабость, и в тебе разгоралось огнём чувство себя «овцы на закланье». Ты не мог поступить иначе в данных условиях, чем на то требовал неписаный закон чести. И это обстоятельство ставило тебя на грань пропасти, в которую ты мог свалиться каждую минуту.

С другой стороны, расширив наделы собственной свободы, ты уже никогда не будешь довольствоваться прежними рамками. И это правило касается всего, с чем тебе волей судьбы пришлось столкнуться в своей жизни. Если ты заступил за невидимую границу, и тебя не ошпарило кипятком совести или презрения к себе, но напротив, голова закружилась от перенасыщенного «озоном» воздуха, то ты и впредь будешь ступать на этот путь. И никакие моральные порицания, прежде всего в самом себе, уже не заставят тебя повернуть обратно. Такова фатальная природа духа человека. Но не имей он в себе таковой, и ему никогда не стать было тем, кто он есть ныне. Вопрос преступления всегда и всюду сопровождал его на протяжении всей истории. Ибо преступление есть синоним не только новаторства, но и становления вообще, как такового. Не имей человечество в своём историческом сознании «преступной идеологемы», и его не существовало бы вовсе. Ведь даже та «архаическая рыба», как изначальный источник животного мира на земле, никогда не вылезла бы на берег, при отсутствии в её микроскопическом разуме этого доминирующего мотива.