Владимир Мамута - Легенда о крыльях. Повесть

– Николай… Извините, как вас по отчеству? – спросил я.

– Да ладно, можно даже Коля, чай не в офисе…

– Хорошо, Николай, воля ваша… Татарники – это не те, что на юге области?

– Ну да, те… За Острожском.

– Тогда получается, что мы, в известном смысле, земляки. У меня там родня была – бабушка, тётки, брат двоюродный… Матушка оттуда…

– Была?

– Ну да. К сожалению. Кто помер, кто уехал…

– А я родился там, – оживился Николай, – и среднюю школу закончил… В семнадцать лет… тоже уехал, в институт культуры поступать.

– На этномузыко… ведение!

– …Логию, да. Так-то, на баян собирался, но не прошёл. Что там за школа , в нашем клубе… Но играл хорошо, да и сейчас могу, не забыл! Потом-то я ещё учился, но представляться этномузыкологом люблю. Народ зависает.

– Ну да, я заметил. Так у вас же там ещё известный ансамбль был кажется, этнографический… забыл…

– Получается, что у нас , всё-таки?.. «Рябинушка». Участвовал в нём, в старших классах, на баяне наяривал… Только он и сейчас есть! Присматриваю за ним.

– По линии минкультуры?

– Ну да, – улыбнулся Коля по-доброму так, душевно, – искусство – штука такая, требует присмотра… В хорошем смысле, конечно. А может, по рюмочке, за земляков? Вон, коньячок неплохой вроде…

Бутылка была ближе ко мне, и я плеснул в рюмки. Выпив, мы помолчали.

– А вот как вы там, на своей линии , определяете, где искусство, за которым надо присматривать, а где не поймёшь, что – во мне, неожиданно для себя самого, вдруг реализовалась всенародная подозрительность к государевым людям, – а то, что-то, этого не поймёшь чего – немерено…

– Линии – это в Питере. В Москве улицы, а у нас… – засмеялся Николай.

– Порядки , – поддержал я, – помню, помню! Мне всегда эти названия нравились – Гулидовка, Барнаул, Пятилетка… Ну, Пятилетка – понятно, а почему такой порядок – Барнаул?

– А вот не знаю. Барнаул и Барнаул. Что до искусства… У меня есть своя мерка. Дело безусловно тёмное, но, дополнительно к известным определениям, я думаю, что искусство – это то, что не поддаётся тиражированию.

– Как так? А кино?

– Не в этом смысле. Кино сразу делается в расчете на множество равноценных копий, в этом его смысл, как искусства. И при этом, не каждое кино искусство, а только то, которое нельзя повторить – приёмы, ракурсы, идеи, работа актеров, ритм, печать времени – много чего. Вот ремейки в кино – это тиражирование. Технология. Нравятся ремейки?

– Не-а…

– Во-от… Это сразу чувствуется. Или на живом концерте – каждый раз что-то по-другому. Нельзя повторить. Звук, голос, настроение, реакция зала, реакция музыкантов на реакцию зала… А под фанеру – тираж, не искусство. И ещё, пожалуй. Может быть даже главнее, но совсем непонятно, как это ухватить… Вот, ребята, – он показал взглядом на компанию Физика, – башню свою строят. И мне понятно, что нельзя по-другому, чтобы всех живущих одеть и накормить. Они её по правилам строят, по технологии – научный метод называется. Согласно методу, нужно всё время эту стройку поверять. Если вдруг при поверке окажется, что дважды два – четыре и одна сотая, то это ошибка, и надо разбирать кусок возведённой кладки, и складывать по-другому. Технология в общем, что значит – умножение, тираж. Потому что любая технология предполагает возможность успешного повторения результата в любом количестве. Тираж – он и есть материальный прогресс, к которому все привыкли, и от которого никто уже не откажется – до последнего . Ни я не откажусь, ни вы. А в искусстве – тут ты просто чувствуешь, что вот так правильно, а так – ложь, потому что резонанс возникает с чем-то важным, что внутри тебя самого, от природы твоей. Наверное, как раз потому, что созданы мы по подобию вселенной. Так вот мне и кажется, что башню свою они не построят, если не будут ещё и с этим резонансом сверяться, потому что однажды та самая одна сотая пролетит незамеченной, а опереться уже не на что будет. Может быть, эта сотая уже лежит в с а мом фундаменте, никем не замеченная, и расползается ржавым пятном. Только не до того им, как думаете? Как в Бога, в методу свою верят. Страшно. Вавилон, Гоморра, Содом… И Рим ещё… «…Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после». Это я бабушкиного Екклесиаста процитировал. Ладно… Так где там родня ваша жила, в Татарниках?

Я не сразу понял, что можно не комментировать неожиданное рассуждение о технологиях и искусстве, требующее, конечно, осмысления, поэтому возникла короткая пауза, заполненная разноголосой речью, звоном стекла и какой-то негромкой джазовой композицией с нарочито вытянутыми низами.

– Да я даже… На Городском, кажется… Что я там знал – по малолетству наезжал с родителями, вишни трескал, да молочком запивал. Ч у дная смесь! Место знаю, названия слышал, а названия к месту применить… Вот старший брат жил там лет десять, тот всё знал – да только не спросить уже…

– А я на Поляне, это от Городского недалеко, та же сторона. Помянем ушедших?

Мы выпили ещё, и я почувствовал, что мне хватит. По крайней мере, нужен перерыв.

– А кто же родня? – продолжил расспросы Николай.

– Бабушка – Матрёна Фёдоровна Дегальцева, дочь её – тётя Люба моя, Карпелянская. У них хаты были через три двора по улице… По порядку, то есть.

– О! Так у тёти Любы сын не Санька ли был? Я его знаю, баянист хороший. Две дочки у него ещё были, постарше меня. Пил, помню, Санька… сильно. Давно помер уже…

– Было такое, – согласился я.

– Матрёна… Матрёна. Точно. А ведь прабабушка моя кумою ей была. Я прабабушку свою, правда, не застал, но на могилку её с бабушкою ходил. Так там, недалеко совсем, видел Матрёны памятник – пирамидка такая деревянная со звездой, и к ней мраморная доска, не маленькая, пошире пирамидки, приделана была, с фотографией. У бабушки моей память хорошая была, Екклесиаста вон чуть не наизусть помнила. Да… Так она могилку Матрёны вашей мне показала, и даже целую легенду о ней рассказывала, и не раз – как на Пасху на погост ходили. Думаю, ей самой эта легенда нравилась… Может, покурить выйдем? Что-то уже… проветриться хочется.

Я согласился, хотя и не курю. Сидеть на месте надоело, да и про легенду заинтриговало, и даже польстило – всё-таки приятно, и даже волнует, что близкого тебе человека, спустя много лет – да что уж там, много больше сорока прошло – помнят, и даже легенды про него слагают.

Мы протиснулись между столиками, миновали невеликий хоровод вяло движущихся в ритме звучащего блюза томных дам, устроенный на единственном свободном месте у входа, отыскали в тесной гардеробной свои куртки и вышли на крыльцо, укрытое нешироким козырьком. Влажный прохладный воздух, ещё хранящий терпкий аромат недавно опавших листьев, проник в лёгкие. Тёмные силуэты лип, выстроившихся вдоль улицы, были тщательно прорисованы, будто искусным гравёром, красноватым светом фонарей, подсвечивающим низкие тяжёлые облака. Ноябрьская ночь, подобно текстам Екклесиаста, щедро дарила ощущение печали и даже безысходности.