Владимир Мамута - Легенда о крыльях. Повесть

– Угощайтесь…

– Я не курю.

– Правильно. А я вот – никак…

Между глубокими затяжками Николай держал сигарету над стоящей у входа урной, аккуратно и своевременно стряхивая пепел на стальную решётку, словно извиняясь за такое своё слабоволие.

Дождь к ночи явно усилился. Метрах в шести от нас на дороге накопилась солидная лужа, и проезжающие изредка машины каждый раз поднимали искрящийся в свете фар фонтан брызг, не рискуя приблизиться к сплошной осевой. Брызги опасно летели в нашу сторону и разбивались о тротуар совсем близко. Поначалу мы каждый раз с тревогой поглядывали на дорогу и, при приближении автомобиля, отступали на полшага к стене, но вскоре убедились в безопасности происходящего.

– Так что там за легенда? – наконец напомнил я взглянув на Николая, задумчиво глядящего куда-то совсем уж далеко.

– Что? Ах, да… Бабушка так рассказывала. Матрёна сама не из Татарников была, а из Кержинки, это километрах в четырёх… Там у нас интересно всё, вперемешку. Скажем, Татарники москальские, а Кержинка хохляцкая. И по всей округе так. Но ничего, дружно жили…

– Да-да, я знаю…

– Мужа её Иваном звали, и вот тётя Люба ваша, она не от Ивана, а от первого мужа Матрёны была. А от Ивана, в Кержинке, две младшие дочки родились, ещё задолго до войны. Если правильно помню, Шура и Клава…

– Правильно, – с удовольствием подтвердил я благодарно улыбнувшись, заметив, что Николаю тоже было приятно, что он так хорошо угадывает.

– А потом, как коллективизация началась, Ивана по доносу в Сибирь сослали, где он и помер, а Матрёна с маленькими дочерями в Татарники перебралась… Кержинка-то так, хутор, а Татарники – село большое, прокормиться легче… А может, и другие какие причины, тут не знаю… Жили, понятно, тяжело. Матрёна в колхозе трудилась, но даже и на заработки, на Донбасс ходила, а дочки маленькие здесь оставались. Возможно, и у прабабушки моей – не зря ведь кумой названа… Здесь не знаю, врать не буду. Наверное, были добрые люди. А уж как она это дело оформляла по тем временам… Говорят ведь, что паспортов у селян не было. Тут тоже не знаю. Тогда, я слышал, многие из наших мест на Донбасс как-то ходили – голодно было… Да. Только дочек, в итоге, Матрёна всё же подняла. Старшая, вроде, ещё до войны техникум в Острожске закончила, на учительницу выучилась, а младшая, хоть и болела долго, уже после войны – на зоотехника. В общем, не так плоха Советская власть оказалась…

Николай замолчал, вновь задумавшись.

– Что же, и вся легенда? – огорчённо спросил я спустя минуту, отметив впрочем про себя, что начал мой собеседник вполне складно, и даже в эдакой былинной стилистике, не предполагающей скорое завершение рассказа.

Ну нет, – встрепенулся Николай, и продолжил с прежним воодушевлением, – это только присказка, увертюра, введение, историческая справка… потому что не может легенда существовать в безвоздушном пространстве. Помните, как сказки начинаются? «…В некотором царстве, в некотором государстве, за морями, за долами, жил царь – государь, и было у него три сына…». Ну, или три дочери. А там уж, у каждой сказки – своё продолжение. Заметьте, что у Матрёны в нашей легенде именно три дочери.

– И правда, – подтвердил я, – довольно эпично. И при этом чистая правда, хоть и говорят, что сказка – ложь.

– Настоящая сказка – не ложь вовсе, а уменьшительная форма от слова «сказание». Эпос, говоря высокопарно.

– Наверное, сказки ложью с намёком стали только лет двести назад, когда литераторы подключились, а народ рассказывает из того, что было, то, что помнит, разве только пробелы фантазией восполняет – для целостности сюжета. Ну, и счастливый конец желателен.

– Точно. А легенда такая. Закончила Шура свой техникум, и только начала трудиться учительницей, как война началась. А как фашисты к Татарникам подошли уже совсем близко, ушла она из села, чтобы под немцем не остаться, и шла, шла прочь от фронта, пока не повстречалась на той войне с лётчиком…

– Вот дура ты, Катька, – с неподдельною обидой в голосе проговорила Шура не открывая глаз, будто в надежде вернуть ускользавшее уже видение – мне мама снилась…

Шура ещё помнила свой сон… Они с мамою сидят на лавке, у длинного стола из тёплых струганых досок, мама крепко обнимает её, прижимая к груди, плачет и говорит: « – Йды, йды Шурка. Нам з Клавкою ничого не зроблять, а з тобою або снасыльнычают, або в Нимеччына выкрадуть…». Терпко пахнет свежесобранная целебная трава, пучки которой, подвешенные к потолочной жерди, сохнут, дожидаясь зимы. Косой луч света, в котором парят пылинки, искрящиеся и не поддающиеся счёту как звёзды на ночном небе, пробившийся через маленькое окошко из четырёх стёклышек, разделённых переплётом, в белой бугристой мазаной мелом стене, нарисовал сияющий крест на тёмном земляном полу… То ли сон, то ли память. Тогда, в июле, через Татарники прошли на Дон военные с пушкой, и заночевали у них на дворе, а когда на утро уходили, старший сказал матери, будто извиняясь, что немец будет через неделю, самое большее, через две, и что до Дона, наверное, уже не остановят его… Они говорили, сидя за этим столом из струганых досок. На столе лежали несколько варёных картофелин, Шура стояла у двери в сени, а скособоченная некрасивым горбом Клавушка, успевшая уже натерпеться за свою коротенькую жизнь, сидела на лавке в уголочке и глядела на всех испуганно… За день тогда собрали котомку с вещами, бумажками с важными подписями и с фиолетовыми печатями, а на другой день они с Катькою дошли до райцентра. Только райком комсомола уже готовился к эвакуации, поэтому секретарь добавил к их бумажкам ещё какие-то справки и сказал, что надо добираться в Михайловку, за Дон, ну, а там следует идти в военкомат, и уже в военкомате скажут, что делать… Тогда они прибились к веренице беженцев, что тянулась к переправе через Дон. Успели…

Когда Шура всё-таки открыла глаза, смирившись с неизбежностью, оказалось, что Катька стоит на самом верху рва, который через несколько дней, сомкнувшись в непрерывную линию, должен был стать противотанковым, и виден был лишь её тёмный силуэт на фоне блёклого октябрьского неба, с которого не торопясь опускались редкие снежинки чтобы, коснувшись земли, обратиться в холодную влагу. Правда, голова Катьки была повёрнута в профиль – она смотрела в сторону Дона, от которого было всего-то дня четыре пешего ходу до Татарников, если бы не разделившая их жизнь на «до» и «после» линия фронта – и поэтому можно было рассмотреть её курносый нос и пухлые губы.

– Не слышишь, что ли, – не обратила внимания на обидное определение в свой адрес Катька, потому что они с Шуркою друг на дружку уже очень давно не обижались, пожалуй, что с ещё совсем недавнего детства, – летят, гады! А нам к дяде Ване идти сегодня, забыла, да? Дрыхнешь тут… на работе, между прочим.